Евгений Глушаков: Пером очерченная даль… Поэт о поэтах

«Прасковья Александровна, мой свет!
Ваш скромный обожатель и сосед,
Аннетке и Зизи целую руки.
Коль не упьюсь чернилами от скуки,
То, верно, прискачу к обеду я.
Мой дом у вас! По духу мы – родня,
Нас породнили жжёнка и шарады.
Вам одиноко. Знаю, вы мне рады
Сердечно, без жеманства и затей.
В степи и куст благодарим за тень…»

Ботвинья, ростбиф, с поросёнком каша…
Проездом заглянула генеральша,
С хозяйкой состоящая в родстве.
Прелестна. И мечтает о вдовстве.
И благоволит к ссыльному поэту.
В Михайловское возвратясь к рассвету,
Трепал по гриве аргамака он,
Как никогда – и счастлив, и влюблён.

Мы все ханжи. И с ревностным испугом
Подглядывать готовы друг за другом.
Но, ежели утешился поэт
С женой чужою, возражений нет.
Сочувствуем, конечно, генералу,
А шалуна простим мало-помалу,
Как будто на почтенных наших жён
Известные права имеет он.

Уздою крепкой осадив с галопа
И под присмотром сонного холопа
Гнедого в пене бросив жеребца,
Являлся Пушкин с заднего крыльца
В господский дом, пропахший дёгтем, краской,
Где пол грозил любовникам оглаской,
А полотна льняного сладкий дух
Щадили сквозняки столетий двух.
И горы нашинкованной капусты
Мерцали в хрустале наборной люстры.

Тут, выйдя в парк, вы созерцать могли б
Версаль газонов и аббатство лип
И на кругу с цветочными часами
Меняться с эхом звучным голосами,
И ласкам тайным находить приют,
И навещать заречные туманы…
Узнав, как близко Пушкин жил от Анны,
Я ощутил блаженнейший уют.

Но к нашему несчастью (или к счастью?)
Интрига всех романов такова,
Что верх берут на собственность права,
Ленивой не оспоренные страстью.
Влюблённость, как простудная болезнь —
Чихнул, и нет, и след не обнаружу.
Жена покорно возвратиться к мужу,
А хахалю – с тоски хоть в петлю лезь.

Но тут хозяйка (предположил кто бы?)
Поэта, как беспутного зятька,
Приревновала. Равно неудобны
Старуха пылкая и мылкая пенька.
Захлопнув недочитанную книгу,
Поправив нервно съехавший бандаж,
Сказала Анне: «Выезжаем в Ригу!» —
И удалилась собирать багаж.

Фортуны баловень и чадо славы – Пушкин,
Потягивал метель из винной кружки
И нянюшки своей веретено
Так слушал, как другому не дано.
А утром, ледяной отведав ванны,
Грыз ногти, перья; ждал письма от Анны,
В котором обсуждалось, например,
Кузен милее или офицер?
И, визави распутного кузена,
Не сомневался Пушкин: тут – измена.

И снова принимался грызть перо.
Так наша жизнь устроена хитро,
Что от желудочного несваренья
И то, глядишь, родишь стихотворенье.
Но перлами ярчайшими, увы,
Обязаны обманутой любви,
А не прокисшей на окне ватрушке.
Вскочив с постели, одевался Пушкин,

Коня седлал!.. А некуда скакать.
И в сюртуке бросался на кровать
К виденьям, что роились в изголовье,
Невыносимым для арапской крови:
То генерала, то кузена с ней,
Поди, представь и думай, что тошней.
Не был ли сам он ширмой образцовой
Раевскому с графиней Воронцовой?
И тоже в генеральском чине муж,
И тоже ссылка, бестолочь и глушь.

На выдумку не очень жизнь богата.
Но прихоти любовного разврата
И вовсе на фантазию бедны —
Опустошенье прочат нам они.
И Пушкин, в череде своих любовей
Едва кокетку в Анне угадал,
Как помирился с дряблою Прасковьей,
Раскинув: «И старушка – Божий дар!»

Прошелестело чудное мгновенье
И ласточки стремительной крылом,
Мелькнув над садом, юркнуло в пролом.
Тригорское!.. Не жди его к обеду.
Он оплатил над ревностью победу,
С лицом открытым встав под пистолет,
Как волен всякий поступить поэт.

Павел Воинович [1] Павел Воинович Нащокин – друг Пушкина. , милый!
Грустно, горько, тошно мне,
Будто я перед могилой
Приготовленный вполне.
И при сабле, но без уса,
И при глотке, но хрипим,
И играл, да весь продулся,
И люблю, да нелюбим.
Что за бестолочь такая?
Сроду не было скучней.
Шепчут все, не умолкая,
Всё о жёнке, всё о ней.
Кто с издёвкой, кто с насмешкой,
Кто жалея, кто браня;
На зуб каждому орешком,
Бедная, пришлась она.
Пёсьи морды, а не лица,
Шерсти вздыбленной клока.
Окружают. Не отбиться.
Тут Господняя рука.
Ну, да пусть! Развязка скоро.
То-то лаю по степи,
Если всех нечистых свора
С адской спущена цепи.
Лишь с тобою, мой сердечный,
Я утешился бы вдруг.
Но в Москве своей, конечно,
Бед моих не знаешь, друг.
Прикатил бы – умный, добрый.
На ошибки не пенял —
Тихой ласкою бы обдал,
Боль тоскливую унял.
Укрепил бы светлой силой,
Не подмяли б нас оне…
Павел Воинович, милый,
Одиноко, пусто мне.