Виолетта Гапонова - Крошеная эстетика. Спектр

Он любил, и этого было достаточно. Это ли не причина?!.

Потеплевший от нежности воздух был напоен любовью. Его пьянящая свежесть врывалась в лёгкие, разметала в клочья будничные мысли, и, насытив смелыми мечтами восторженно трепещущее сердце, мчалась ввысь, разносить неоткрытые наукой молекулы эмоций в космических пространствах, по своим масштабам единственно способным вместить такое огромное, теснящееся в груди чувство.

Оно неслось в просторы, сияющие тысячами шансов, миллионами возможностей, сверкающие ярче всех известных светил: выше светлого будущего, выше всех надежд, в их метаэманацию, стремящуюся к единственно возможному варианту рая, где всё было пропитано любовью.

Я чувствовал любовь в воздухе и во рту, вдоль языка.

Она скользила по моим рукам, всё ближе подбираясь к сердцу, стискивала лёгкие сладким дурманом, удушающим теплом на шее поднималась к мозгу, где вдруг, стоило коснуться мысли, её настигло голодное одиночество. Не страшась ожогов, клыками и когтями оно жадно впилось в горячее чувство, смакуя свежую кровь, разорвало плоть изнутри, выпотрошило, вывернуло наизнанку—и, заточив его посреди своей огромной пасти—преддверии бездонного чрева, поглотило весь источаемый страстью и нежностью свет…

Колючая тьма апрельского вечера впивалась в шею, приковывая слух к красноречивой тишине, стальным холодом обвивала запястья и, ударами сердца, вместе с искрами сигареты, ежесекундно разбивалась об асфальт. Я дышал—и не мог насытиться, слушал—и не мог выбежать, хватался за воздух—и не мог высвободиться из тисков сладчайшего и самого жестокого чувства…

Шёл пятый вечер до начала конца.

Облака пропитались вишнёвым вареньем, а у горизонта был намазан черничный джем, и деревья озябшими тонкими пальцами соскребали сладкую патоку с керамической крышечки неба. Некоторые из них уже засахарились и стояли, хрупкие, стремясь раствориться в ближайшем весеннем дожде. Но будущее не спешило приходить, и ноги лишь вязли в ночной карамели, под утро непременно обращающейся в грязь. Сахарный сироп, стекавший по трубам, скапливался в уголках глаз, грозя прийти растворяющим мечты ливнем, и я боялся, ужасно боялся потерять…

Апрель наполнен самым пронзительным одиночеством. Ни в одном месяце нет столь тягостного уединения: шуршащего печалью в густой зелёной листве, ядовитым конденсатом свежего воздуха стекающего по стенкам лёгких, изрывающего душу на тонкие полосы, с предельной жестокостью гнобящего самосознание. Это глубокое, бездонное, беспросветное одиночество есть лишь в золотисто-розовых закатах апреля, в их безразличной близости, обманчивой яркости и в холодной нежности вечернего воздуха…

Тусклый свет фонаря, взвешенный в густой весенней темноте, пудрой рассыпается по гардинам. Я вижу в его едва уловимом движении мягкие изгибы твоей облачённой в полумрак фигуры, соблазнительной и неприступной; слабые тени собранного тюля напоминают и жестоко подчёркивают нежную бархатистость светлой кожи; мягкая тьма, осевшая в глубоких складках портьер, будто снова соревнуется с цветом твоих волос. Я почти слышу твоё горячее дыхание, чувствую аромат безразличных губ и пленительный запах твоего тела.

Я близок к тому, чтобы сойти с ума, если это уже не произошло: словно во сне я протягиваю руку и едва касаюсь тебя кончиками пальцев—ты брезгливо отстраняешься.

Я почти забыл, люблю ли тебя…

Это походило на жуткое двойное прощание: словно гибкая рыба из пруда, она выскочила из прошлого—и, не успел я вздохнуть, как её красивое упругое тело выскользнуло из моих рук, едва коснувшись пальцев в секундном прыжке. Да, всё произошло на одном запоздалом вдохе: тёмные пряди, выбившиеся из пучка густых недлинных волос, касаясь нежной линии знакомой шеи, вырвали меня из реальности едва уловимыми нотами духов, слившихся с куда более утончённым ароматом бархатистой кожи. Стремительное и изящное в своей естественности движение приостановило работу сердечного насоса, поток людей, течение секунд—и обдало холодом безразличия, морозившим воздух ветреной платформы.

Влекомый её фигурой, мой взгляд сперва упёрся в мягкий изгиб шеи и чуть проступающие верхние позвонки приоткрытой спины; затем, как только она остановилась, выточил на граните колонны её профиль, задержался на скрытой растянутой тканью пышной груди, и, скользнув по длине свитера, коснулся стройных ног: тех самых ножек, у которых я готов был провести всю жизнь—моё внимание на то мгновение окаменело в наивном, словно ожидающем полуобороте: я невольно застыл в восхищённом удивлении (как останавливаются у признанных временем шедевров живописи), не в силах прекратить созерцание—она едва тронула меня беглым взглядом и вернулась в свои мысли.