Виолетта Гапонова - Крошеная эстетика. Спектр

Время свободы уже было или ещё не пришло: какие-то секунды всем приходится томиться в вечном «сейчас». Скованность на краю пропасти ужаснее прыжка…

Глухая серая несбыточность пугает своей картонной плоскостью, и чтобы уберечь свою голову от сплющивания, мне приходится прятаться в углу комнаты, пятками в двух сантиметрах от пола…

Прошлое соком грейпфрута стекало по губам, в весенней свежести уже слышалась преждевременная и запоздалая тоска, в пустынных дворах узких высоток звучало одиночество, в субботнем спокойствии читалась иллюзорность будущего, сверкавшего на отдалении всего несколько лет назад.

Ночная материя рвалась на лохмотья прибитой шинами тишины, осыпалась на голый пол затёртыми образами, неявно звучала в подрагивающем свете лампы. Время делало круг, заворачивалось в петлю автострад, стягивало сеть ловушки. Мрак беспощадно редел, час мельчал, утренний холод облизывал пальцы, продолжая затяжное мгновение.

Знакомая обстановка, расчленённая призрачным светом восхода фантазии, внезапно проступила из стен.

Всё молчало—и в выученном трепете ожидания слезы неудержимым потоком лились по внутренним стенкам щёк, под кожей, по венам, из самого центра сознания в бездну неизведанного нового «сегодня»…

Тучи тяжелеют с каждым днём; где-то над ними, в беспечной высоте брезжит бирюзовый солнечный январь. Мягкая прохлада балтийского ноября всё ещё удерживает клочки осени, которые она не отпустит до марта; у маяка бурлят мощные волны, рассекая неподатливую плоть земли; чайки мечутся по небу в поисках свободы, и день стремится схлопнуться у горизонта. Впрочем, мы и так давно в ловушке…

Просторы, открытые мне морем, мельчали в капли тоски на дне глазниц, как только сетчатки касалось чуждое солнце. Мощные порывы свободного ветра лишь приподнимали волосы у на время опечаленного лба, последним дыханием касались платья, чуть сдвигали с места песчинки под ногами, бессмысленную морскую пыль, и обещанный, никогда не обрушившийся дождь сушил горло мелкими каплями.

Приближался октябрь…

Окружённый светом, он падает в зыбучие пески отчаяния—и растворяет свою печаль в осени.

Сумерки застёгивают на нем тёмно-синий саван…

В холодной высоте обескровленного неба ещё слышалось эхо летних трелей птиц, мгновение назад вместе с тишиной камнем упавших на голую землю, по которой теперь не спеша растекалось последнее тепло багрового осеннего заката…

Тёмно-серое отчаяние разрывало нежную плоть небес, а затем само уничтожало себя в исступлении; десятки ласточек безмолвно устремлялись ввысь и, словно стрелы, вонзались в небо и терзали его, пока кровь, скопившись в пустых глазницах горизонта, не полилась через край и не затопила город; и люди захлёбывались ею в немом восторге, не в силах остановить мощный поток; чавкающим звуком шаги по вязкому, кроваво-грязному месиву отмеряли путь в будущее от точки невозврата;

я смотрел на их восторг в этой фатальной, давящей, пророческой тишине—и сам метался между разрывавшими грудную клетку восторженным отчаянием и отчаянным восторгом…

Тёплая кровь небес полилась на обнажённые кости.

Давно забитое в угол сознания прошлое слышалось в шелесте чуть помрачневшей густой листвы, чувствовалось, смешиваясь с чистым дыханием будущего, в порывах холодного ветра, смутными образами проявлялось в пучине серых туч, застилавших город. В том прошлом я слышал подкрадывающийся со спины летний дождь, чувствовал знакомую лёгким бесконечную свежесть, всей поверхностью кожи ощущал присущую ему безграничную свободу; будущее, лишённое рамок обстоятельств, размытые фигуры которых быстро растворялись в шуме воды, также полнилось хлеставшей через край вероятных условностей свободой, и лишь настоящее вынуждало меня непрестанно бороться за идею потерянного и возможного, биться за каждый миг их присутствия в памяти и реальности, ежедневно разрывать часть пут, чтобы следующим утром оказаться связанным новыми. Они не отпускали меня, а я—их, словно вожжи, каждую секунду подстёгивавшие прогресс в движении вперёд.

В конце концов, я отчаянно боролся с собственными амбициями. И я…

Небо прорвало—и тишина лохмотьями повисла на корявых, узловатых ветвях голых деревьев; другая часть её клочьев замерла в воздухе, незаметно оседая на холодную землю вместе с туманом. Редкие машины жерновами колёс перетирали звуки, и только собственные шаги казались мне реальными. Свет фонарей рассеивался в подступившем к горлу мраке и замирал в ожидании удара над головой. Крадучись, серо-бурая от крови морось приближала увязший в грязи март. Я смотрел в небо, но глаза ему застилал плотный покров туч—саван бесцветного промёрзшего города.