Граф Д. Исильен - Бледный бог

С математическою точностью вошло

Иглою жало, обогнув немой хрусталик

Каскадом точных звезд; болезненной константой,

Белыми хлопьями в сетчатке замело;

Как будто снегом – россыпью зеркал,

Несметный сноп кристально-крохотных забрал,

Надвинутых на горизонта бледное чело.

Я видел пол да потолок едва – и человек, худой, со лба

Смахнувши пот, наверное, налил;

Услышан хруст стакана был, мещански-грязного об пол,

И силы, смелость, мерной буффонадой той, всё мертвенно

Куда-то утекло; заполошившись сразу

Меня оставить; но уж не моя зараза,

Что молчаливее ждала, притихнув под челом.

Она молчала, зная, – знал и я,

Я знал, что далее меня теперь ждало,

Но что это? Наверное, окно,

Открыл он; ибо задувает – то я услышал босыми ногами

А он, потоки зимние браня, готовясь оперировать меня,

Проторенной тропой вертаючись к столу,

Всё суетился, чтобы я не околел.

И улыбнувшись чем-то озорливо; не ротовою щелью,

Не губами, что не диво -

С такой смертельной дрязгою в конце,

Я их уже не чувствовал ни на своем лице,

Ни где-либо еще; да и лицо в придачу,

Не ощущал, почти уже переиначил всё

Художник, врачеватель тот; потертое, чужое полотно;

Подумалось – уже не всё ли мне теперь

В конце концов, пред господом, одно.

С математическою точностью вошло

Иглою жало, продырявив века свод

Оскалился багряно-красным небосвод,

И всё погасло. Дом мой, крыша, небо,

Что было снегом – стало вмиг золой,

Холодный ветер ноги более не жег,

Не грыз мне ступни языком своим нелепым,

От холода декабрьского снега белым и немым,

Не сотрясал и стены дома, что увы,

Покрылись для меня бороздами глухими,

Одной – червиво-черной, цвета сажи, седины.

Как будто у избы вдруг не без ангельского спросу,

Ни беса не спросив, не сотрясая воздух,

Под небо вперившись, трухлявые рога, возвысились,

Для устрашения иным.

И тут же прочь, в чужие дальние края меня маня,

Лишь только он (а я про ветер), убаюкивая в сны,

Когда, я слышал хруст протяжный, звон палёной

Из фляги что плеснул он – огненной воды,

Обагрил руки, глотку, и щипцы.

Поморщившись, икнув, и вздернув бровь,

Скомандовал – откачивайте кровь;

И завертелось, верно, затряслось –

Пурга метет, и в окна, пустословя, залетая,

Несет за вестью весть – и вот, шальная,

Притиснута, похоже, рамой, или чем похуже,

Скандал, что учинен был стужей,

Теперь уж, верно, былью умертвлен;

Что до меня, то я, превозмогая сон,

Имел себе за смелость оставаться средь живых.

И слышал я, что впредь иным не снилось,

Пусть не сойти мне с места, коль слетят,

Из уст моих услады капли, невзаправды яд,

Но там творилось страшное – увы,

Не всё постичь способны лучшие умы,

Хибара так тряслась, что словно гусь, ошпаренный в котле,

Коль мог я видеть – то и на моем, мертвецки бледненном, челе

Тотчас испарина бы взвилась словно див.

Те дьяволы, клянусь, и не кривлю душой, они

Переговаривались, блея, словно козы,

Не в силах вынести чудной метаморфозы,

Лишь только дрогнула со скальпелем рука;

Я погрузился мерно в вязкие шелка.

Всё оказалось ложью;

Всё, что я читал; что изучал я юношею прежде

Скомкалось в липкий сумрачный клубок, и между

Былью, сном и драпировкой ночи закатилось в щель.

Здесь только дождь;

Он капает вдали -

Глухими каплями раскраивая дни;

Одним бездумным скальпелем кроя и разрезая,

Здесь только дождь, и ничего -

Земля пустая; что там -

Нет здесь никакой земли.

Агония немая, больше ничего

Ни даже темноты, от этого всего странней,

Неистово страшней; и то,

Что принял я за крайность бытия –

Превозмогая пыл мой, ум, иль естество,

Ничто иное, как Ничто; иное

Часом не привидится во снах.

Всё оказалось ложью;

Всё, что толковали, в мороке разума седые мудрецы,

О чем им невозбранно пели – их

А им и их – отцы;

Здесь не было жаровен и котлов.

Признаю я и то, что вид их был бы мне куда добрей и мил

Чем этот первозданно-хрупкий мир,

До дрожи бледное, пустое полотно,

Холодное, карикатурное Ничто;

И я – карикатурный и пустой – пред ним.

Серебряною вспышкой грянул гром,

Разрезал скальпелем живую неба плоть,

При том, тот звук был осязаем,

Коль слух уже здесь был мне не в нужде –

Седая пустошь не таила зло.