Эварист Парни - Стихотворения. Война богов

Мне могут поставить в вину слишком частое пользование глагольными рифмами, но если критики обратятся к оригиналу, то они увидят, что у Парни часто целые строфы построены только на глаголах. Мне казалось неправильным «гнушаться рифмой глагольной». Рифма того времени должна была быть шаблонной, «угадываемой»; требование отказа от глагольной рифмы, иронически констатированное Пушкиным в «Онегине», требование более изощренной рифмы – это требование более поздних лет, когда Парни уже успел истлеть в могиле, и подчиняться ему при переводе «Войны богов» мне казалось преждевременным, так же как было бы совершенно неуместным применять ассонансы.

Наряду с обильными глагольными рифмами Парни вообще небрежничает с рифмами и зачастую не соблюдает даже совпадения предыдущей согласной в мужской рифме, как например: prevu – entendu; faut – mot; cieux – deux; chapeau – bravo. Несколько таких вольностей допустил и я, оговариваясь, что количество моих «неполных» рифм раз в пятьдесят меньше, чем у Парни.

Итак, неполная, шаблонная, глагольная рифма в переводе «Войны богов» – это не неумение переводчика, а только соблюдение форм, свойственных автору оригинала.

В заключение должен сказать следующее.

Нельзя перевести поэму в несколько тысяч строк одинаково: есть места, удавшиеся больше, и есть места «недожатые», получившиеся слабее; работа перевода такой поэмы не кончается с переводом последней строки, даже с десятой отделкой ее, исправлять такую работу надо до самой смерти переводчика.

Поддерживая те принципы перевода, о которых я говорил выше, я не могу не присоединиться к мнению Вильдрака и Дюамеля, которые, написав исследование о принципах поэтической техники, закончили его меланхолически: «…но прежде всего необходимо быть поэтом».

Поэтому все мои принципиальные рассуждения о правилах перевода не имеют никакой цены, если в самой работе мне не удалось создать поэтического перевода поэмы Парни; но об этом судить может кто угодно, кроме самого переводчика.

Итак, Элеонора дорогая.

Теперь тебе чудесный грех знаком;

Желая, – ты дрожала пред грехом,

Дрожала, даже этот грех вкушая.

Скажи, что страшного нашла ты в нем?

Чуть-чуть смятенья, нежность, вспоминанья

И изумленье перед новизной,

Печаль, и более всего – желанье, -

Вот все, что после чувствуешь душой.

Блестящие цвета и роз, и лилий

Уже смешались на твоих щеках,

Стыду дикарки место уступили

И нега, и застенчивость в глазах;

Они в очаровательных делах

Причиною и результатом были.

Твоя взволнованная грудь

Не робко хочет оттолкнуть

Ту мягкость ткани над собою,

Приглаженную матери рукою,

Что боле дерзко в свой черед,

Нескромная, порой ночною,

Рука любовника сомнет.

И сладкая мечтательность уж скоро

Заменит шалости собой.

А также ветреность, которой

Обескуражен милый твой.

Душа смягчается все боле.

Себя лениво погрузит

В переживанье, где царит

Одна лишь сладость меланхолий!

Печальным предоставим цензорам

Считать виною непрощенной

От горестей единственный бальзам

И тот восторг, что бог, к нам благосклонный,

В зародыше всем даровал сердцам.

Не верь: их лживы уверенья

И ревность лицемерна всех;

В ней для природы оскорбленье:

Так сладок не бывает грех!

Моя подруга, что всех в мире краше!

От шума и от дня бежим мы для забав.

Ночные тайны полдню не сказав.

От взоров мы чужих сокроем ласки наши!

Счастливую любовь всегда легко узнать!

И матери твоей меня пугает око.

Пред старым Аргусом нельзя мне не дрожать;

Возможно нрав его жестокий

Лишь только золотом пленять!

Ты не любовница, лишь день настанет ясный!

О, бойся покраснеть ты, встретившись со мной,

И от любви скрывай вздох самый легкий свой,

Прими небрежный вид; пусть голос твой прекрасный

Не смеет волновать ни сердца, ни ушей;

Смущенье, томность прочь гони ты из очей!

Увы! Раскаяться уж мне в совете нужно!

Во имя в нас любви, прелестница моя,

Не принимай ты вид чрезмерно равнодушный;

Сказавши «то – игра!», бояться буду я!

Тотчас, лишь только ночь, слетая,

Жилища наши затемнит