Артём Петров: [Не]глиняные

Мир, этот мир, без жертвы твоей жил миллионы лет.

Не выходи из комнаты, не выпадай из гнезда.

Ешь кровь и печень ложками, гни в вечность с порога след.

Может, кто, сохнущий бинт увидав, скажет, а вот звезда.

Может, кто соберет волхвов и – прямиком до тебя.

Золото, ладан, смирна, спирт – чтоб пережить карантин.

Крикни в форточку: эй, вы, кто ищет Царя, ребят!

Здесь я, доевший нутро до кост и , не д о живший до седин!

Не выходи из комнаты, найдут и доставят к двери

Золото, ладан, смирну, спирт, что ты там заказал,

Робкое ли дыхание, шёпот, клочок зари,

Генисаретский прибой, кафе, заброшенный морвокзал…

Тихо ползёт из-за дома гюрза, режет глаза гроза,

Ранняя, с кровью мешанная, праведная слеза…

Кот вверяет мечты и думы окну;

Видит в вольво и фордах дымы костров;

Видит в красных пальто колоннады и кровь;

Глушит старой геранью чужую вину.

Сонная бабка сметает кота с окна;

Пьет корвалол, и мажет, и мажет спину;

Видит в людях первоначальную глину;

Перебирает обрывки серого сна;

Машет дворнику. Дворник сегодня суров:

Пьет из горла, материт про себя листву;

Мысленно – пишет стихи, уезжает в Москву;

Видит в вольво и фордах дымы костров;

Видит в красных пальто колоннады и кровь.

Сонная бабка сметает кота с окна;

Пишет стихи для соседки, и вечности тоже;

Думает, будь она помоложе…

Впрочем, она была молода сполна.

Кот объедает герань за листком листок,

Едет в Москву с иностранцем в чёрном берете.

Сонная бабка – у зеркала, не одета.

Дворник седлает метлу, поэтичен и строг.

Старый камин гудит и чадит едва.

Дворнику – штраф за езду на метле без прав.

Кот ухмыляется, лезет за спиртом в шкаф.

Там же – шахматы, примус и голова.

Мраморная ласточка дворца,

Склёвывающая с сада пену;

Вкус у фруктов и вина отменный,

Словно пена крови на арене;

Гордый зверь, спускаешься с крыльца.

Золото и ладан – на поклон;

Суета рабов в неверном свете

Масляных светильников, и этот

Шаг закованных в броню атлетов…

Помнишь ли ты это, игемон?

Помнишь крики «Аве!» с площадей,

Воскурения, любовь наложниц? –

Если в дозах быть неосторожным,

Проступают нимфы; грани – ложны;

Зримо расцветает асфодель.

Боль была расплатой. Ну и что ж?

Боль, как тело, никуда не делась.

Ты обрел лишь нищету и серость.

Этого тебе всю жизнь хотелось?

Посмотри, на что ты стал похож!

Посмотри (возьмет тебя тоска,

Прежнего властителя?) – ты стёрся,

Как ковёр с густым когда-то ворсом:

Волосы слежались, ноги б о сы,

Треснул посох в высохших руках.

На плечах – отрепья тех времён,

Что, должно быть, помнят гибель Трои;

Тусклый взгляд, и память – на второе;

Ветер рвы меж старых рёбер роет.

Как ты изменился, игемон!

Кто тебе поклонится теперь?

Разве раб или ребёнок – в шутку.

Разве кто лишившийся рассудка,

Как и ты. Тебе ещё не жутко?

Игемон, ты червь теперь, поверь.

Кто теперь подаст тебе вина?

Разве украдёшь, – вдвойне дороже

Изрубцованной заплатишь кожей.

Да и ты, как старый пёс, не сможешь –

Здесь сноровка, молодость нужна.

Кто к тебе проявит интерес?

Разве что «волчица» – по работе;

Если вообще проявит что-то –

Не найдёшь и унции в своей суме…

– Зато тот

Проповедник не пошел на крест.

Свет фонарей, дробящий пространство:

жёлтые листья, лужи, редкие пары –

словно с абстрактной картины,

словно художник рассыпал

все по холсту

в беспорядке/порядке,

ведомом лишь посвящённым.

Пары глядят друг на друга/в зеркало.

все очень мирно, как будто

завтра – последний день

или что-нибудь вроде –

праздник песах,

гости на Патриарших.

Думаю: кровь – это важно,

может, вопросы крови

сложнее вопросов мытаря к миру,

вопросов тождества волн в океане,

рисунка ветки в пространстве

за бурный век.

Думаю, что твою прапрапрапра-

Генрих Четвертый Наваррский

в энном далёком году нашей эры –

назвал своею женой.

Смотрю на тебя, понимаю, – это