Алёшка Емельянов - Перемена погоды

Черты так просты, не резки.

С тобою я интимен, галантен.

Твой лик – вид ушедшей. Как шёлк.

Ты – робот в раскрытом халате,

а я – твой создатель и Бог…

Татьяне Ромашкиной

Воистину райский простор, любованье,

фруктовый амбре, зеленение кущ,

покой, тишина и души ликованье,

духовная близость без почвы и туч!

Повсюду свеченье без лампочки солнца,

нектар, шелковистость листвы и лугов,

еда и питьё, и чистоты эмоций,

нет пыли и камня, работ и дымов.

Нет храмов, свечей и попов, десятины.

Все расы в господнем поместье, в раю,

здоровы, довольны, в прекрасной рутине,

в извечном июле и в мирном краю.

Но портят святую картину и явность

скелеты обглоданных жертв в естестве,

людская природа, а именно – жадность,

дерьмо от святых и животных в траве…

Просвириной Маше

Всё это похоже на бред кобылицы

горбатой и сивой, дурной, без зубов:

бега по подземной, наземной столице,

житьё меж унылых, бездушных скотов,

скопления сброда, что в очи не смотрит,

а только лишь в пол, как коровы, козлы,

что вечно листают, жуют или сорят,

в сиденья вминая жиры и мослы,

вагонные стойла, где пыль и усталость,

говядина, шкуры в квартирных хлевах,

машинные клетки, бетонная данность,

бытьё бессемейных во всех сторонах,

коррида и ралли, и быстрые шашки,

и бойни рогами и клювом, клыком;

где очень нечасты любовь и монашки,

где смог, скрежетания, наглость и гром…

Но всё ж эта насыпь – спасенье от бедствий,

ковчег средь залитой бедою Руси

и трупов, и ливня, и нищенских действий,

от мыслей о связке удавки-лозы.

Тут мэр, будто Ной, а вокруг животины,

сплошной зоопарк и болото, и ад.

Москва, как спасительный остров средь тины,

убежище, дальний, цветной Арарат…

Скучается так, что другим не понять!

До дрожи, безумия хочется слиться

и снова увидеть, понять и обнять,

раздеть и вкушать, и век не расходиться!

Печалится так, аж вокруг темнота!

Ведь девушка – солнце для роста цветочка,

в которой бездонна, чиста доброта,

у коей такие красивые мочки.

Кручинится так, что аж ломка и страх!

И скорби разлуки низводят до пыли.

Хандра эта рушит в один только взмах,

выводит из стойкости, схемы и были.

Тоскуется так, что не спится с утра,

ночами шарм снится, подушка в объятьях;

что тело – подобие льда и винта,

какому противно до мира проклятья!

А любится так, что похожей здесь нет!

Все – копии с сети, журналов, элиты.

Волшебен, пикантен и мил компонент -

твой маленький шрамик на левой ланите!

Просвириной Маше

Все дамы мои не курили табак

и жили, умнея и радуясь небу.

Все были не алчны, живя просто так,

по русской душе, без гламура и требы.

Ценительный дух мой хвалил и любил.

Я им отдавал дар и страсть бескорыстно,

и вслух их ни разу я не оскорбил,

слагал о них оды красиво и быстро.

Душевные женщины. Старше всегда:

на восемь, на шесть и на пару годочков.

Первейшая с дочкой, что в юных годах.

У третьей – сынуля и лапочка-дочка.

Вторая бездетна, как ель на лугу.

С дворцом, что в полдюжины убранных комнат.

И любит так кофе и сыр, и нугу.

Но ею я был синтетически обнят.

А первая прямо любовь-прелюбовь!

А третья к душе прилегла, будто пазл,

и любит так чай, приготавливать плов,

блондинка-мечта с позитивною базой.

Поздней становился для них не таким:

слегка перекаченным, братским и диким,

совсем не дворянским, ленивым, хмурным…

Теперь я один и пишу о них книги…

Татьяне Ромашкиной, Елене Л., Просвириной Маше

Всё в мире по паре: колени, глаза,

ума полушария, губы, запястья…

У всех чаще ровная тропка, стезя

и правильный курс по созданию счастья.

У каждого есть половинка иль часть,

запчасть составная, мотор и обшивка,

и сахар для кофе, приправа и масть,

гуашь к полотну и закуска к наливке.

Находятся всюду в подвалах, в кафе,

в пустынях, во льдах, в темноте, в межполосье.

Ищу долго плюсик я к личной графе.

Но вдруг я обрёл – обнуляются гостьи.

Я вроде душою общаюсь с людьми,

не очень больной и дурной, кривоногий.

Все люди как люди – с женой и детьми.

А я в конуре, как кобель одинокий…