Александр Шатайло - Высокое сердце. Стихотворения

Ночь заливала берега
и прогоняла души,
а если встретится пурга —
они мне радио приглушат.

Когда сниму с бульона накипь,
заправлю сладеньким лучком,
я тихо подниму глубокий якорь
и все мы тихо поплывём.

Албанец, слесарь золотой,
младая полька с дымчатым волчарой,
индуска с электрической плитой,
испанец с акустической гитарой.

Мы все окажемся
в пути,
того не зная.

Лишь я,
всем домом управляя,

смотрю вперёд
и вижу маяки.

Мы все упрёмся через час
в живот Молдовы:
албанец выйдет нюхать газ —
но вдруг почувствует медовость.

Овечью брынзу,
винный хмель,
томаты, баклажаны, яблоки.
Соси, албанец,
карамель
конфетной кишинёвской фабрики!

О пани, прошу,
не рычи, —
кругом вода, но потолки в порядке.
(Индуска – кла-асс! она торчит,
скача на мужниной лошадке.)

Мы видим,
что заплыли далеко.
Как будто смерч
нагрянул в Бруклин

и выбросил
на берег
(как в кино!)
такие овощи и фрукты.

Явилась грусть.
Пришёл кошмар.
Такого сроду
не видали!

Испанец, чёрный как кальмар,
звонит мне в дверь,
стучит, скандалит!

Я объясняю:
мол, люблю
свой берег очень зримо —
варю бульон и не просплю
всей накипи непереваримой.

Не собирайтесь у двери.
Бери свой дом —
бери, рули!

Какие страшные жильцы.
Галдят и требуют обратно.
…

Но вот испанца грустные глиссандо
несут наш дом все концы…

Я не верю, что был Есенин.
Так красив он лицом весенним.

Так легка у него походка,
что совсем не нужна ему лодка,

чтобы выйти к травам волнистым
и поплыть – к берегам голосистым.

Так звенят его сумки стихами —
происходит похожее с нами.

Мне не верится, мне забавно!
Так всегда, если что-то явно.

Но… когда проскользнули тени,
я поверил, что был Есенин.

Так близка его жизнь земная,
и за мной ходит тень… чья, не знаю!

Не печалься, Серёжа Есенин.
Пожелай мне стихотворений.

Знаю, встретимся в поднебесье.
Улыбнёмся, как наши песни.

Боль моя,
Боль моя,
ты ещё в детстве за мной приходила:
на край света звала,
всё звала… (Отпустила.)
Потянула с душеньки детство,
как с берёзоньки кору:
я однажды представил,
как однажды умру.
Но не смог
я представить,
что вот нету меня,
что лежу я под городом,
а подошвы звенят…
Стало больно
и грустно,
ах, боже ты мой!
Я ведь беленький, шустрый,
не жадный, не злой.
Я заплакал. (Мальчишка!)
Но вздрогнул мой Мир:
мама двери открыла,
положила зефир.
Тот, обычный,
вкусный такой,
белый, сладкий,
лёгкий, двойной.
Во дворе мальчишки с мячом
ослепили меня лучом.
А старик, что на лавке сидел,
знал про песню, но песню не спел.

Песня сердца вернётся с годами.
Побросают в нас годы камнями.

Лишь теперь я могу понять,
что на сердце

и чем это взять.

И зовёт на примерку стиля
Та, что в детстве меня посетила.

И не так уже больно,
и не так уже грустно.
Походил я по камешкам,
выровнял Чувство.

По-другому теперь плачу я.
Только хочется зефира детских лет.

Запевай же песню, Земля!
На край света уходит поэт.

Горят задумчиво костры,
дымят, как набивные трубки.
Дай, осень, чуточку махры!
Уж больно белые я вижу зубки.

Уж больно бедные мои листы,
и непригодные для чтенья,
пока не знают вдохновенья
от пустоты, от пустоты…

Уж больно бледные мои листы.
Прилипли к переплёту,
и не летят на три версты,
пугаясь дыма и кого-то.

Вся улица моя горька
от ядовитых шашек.
Идёт шеренга тупика —
а жителям не страшно!

Горят осенние листы,
ещё пригодные для чтенья.
Летает ангел пустоты,
во мне печаль и вдохновенье.

Однажды улица моя блеснёт: разлюбит свой тупик,
как шаль пудовую, как сон свинцовый,
как влажные глаза, как одичалый крик,
и всех пропустит, даже лист кленовый.
А он, тупик, войдёт в меня
таким же стройным рядом —
кирпичиком, раствором,
поворотом дня —
спиною, а короче – задом,