Дмитрий Пригов - Монады

Но мы уже так не скажем. Мы отлично понимаем его. Поняли огромной многомиллионной сочувствующей и соучаствующей зрительской аудиторией.

Конечно, Николай Александрович, когда Вы позвонили мне и спросили:

– Дмитрий Александрович, а не напишете ли Вы мне что-нибудь про самозванство? Это ведь Вам близко.

– Конечно, конечно, – отвечал я.

Ясно дело, что Вы имели в виду мои многолетние и отчаянно мной самим манифестируемые, так сказать, персонажные игры внутри литературных и изобразительных конвенционально-фиксированных поведенческих моделей. Я понял, понял. Но, Господи, я и сам был чрезвычайно доверчив, прислушиваясь к собственным шамански-магическим бубнениям и ритмически-беспрерывным повторениям данного самоубеждающего тезиса. Наверное, все так и есть. Наверное, я был не так уж неправ. Даже прав. И Вы правильно подметили это и попросили объясниться. А я испугался. Вернее, не испугался, а… Ну, в общем, неважно. Нынче я не об этом. Я об общем, глобальном, стоящем за спиной и просовывающем свой мощный стальной палец сквозь худенькие и призрачные фантомы наших фантомных поведенческих контуров. Надеюсь, понятно. Надеюсь, в какой-то мере приемлемо. Во всяком случае, на данный момент ничего другого не имею ни Вам, ни всем остальным предложить.

В модельной чистоте и полноте современный обитатель мегаполиса если и не обладает, то, во всяком случае, находится в актуальном силовом поле перекрещивающихся в достаточно равной степени претендующих на него идентификаций – семейной, дружеской, клубной, профессиональной, местно-коммунальной, религиозной, национальной, классовой, культурной и государственной. Переключение ролевых функций происходит постоянно, почти мгновенно, в пределах одного дня и многократно. Естественно, динамика и количество этих идентификаций рознятся в разные возрастные периоды. Однако, в любое время взрослой сознательной жизни жителя современного мегаполиса их критическая масса достаточна, чтобы говорить о ней как о реальном и довлеющем множестве, если сравнивать с доминацией в еще недавнем прошлом некоторых единичных сильных идентификаций – религиозной, национальной или государственной (в первые послереволюционные годы советского время объединившихся в некой якобы пролетарско-классовой) – во всей своей мощи и страсти проявляющихся в тоталитарных режимах. Собственно, их наличие или тяга к утверждению одного из них и является одной из характерных черт, отличающих тоталитаризм от авторитаризма. Естественно, приходится принимать во внимание тот факт, что еще огромные территории земного шара покрыты этими сильными идентификациями, стремящимися не к равному, вернее, не паритетному сожительству с остальными, но выжечь все вокруг себя, либо искривить все и вся до степени полнейшего воспроизведения своей конфигурации на их уровне. Понятно? Мне понятно. А все, что понятно одному человеку, может быть, в результате, понято и любым другим. Во всяком случае, при желании и доброй воле к пониманию, как-то или пусть кое-как истолковано. Так вот, истолковываю, опять-таки для некой пущей ясности и простоты недоговаривания, обращаясь к анекдоту:

Белый человек прилетает в Африку, направляется в гостиницу, где при входе надпись: Только для черных. Он стремительно перекрашивается в черный цвет, снимает номер и просит портье разбудить утром. Портье будит его, и он направляется в ресторан, где при входе написано: Только для белых. Он бежит в гостиницу и начинает смывать черную краску. Краска не смывается. Человек радостно и догадливо хлопает себя ладонью по лбу: Портье не того разбудил!

Вся российская история было историей доминирующих идентификаций, достаточно глубоко и надолго выжегших все пространство вокруг себя, что в настоящее время, даже при вроде бы потворствующих экономических и социокультурных обстоятельствах не потворствует расцвету упомянутого множества, но воспроизводится вокруг заново и с невиданной легкостью при любом властном жесте. В то же время новые идентификации (к примеру, профессиональная) с трудом утверждаются в обществе, если даже не в своей доминирующей, то хотя бы в равноправной роли. Характерным примером мог бы послужить случай с художником Тер-Оганяном, когда большая часть московского авангардного художнического сообщества (включая и такого западного борца против тоталитаризма, как издателя «А – Я» Игоря Сергеевича Шелковского) профессионально-артистической солидарности предпочли идентифицироваться в оценке его акции с церковью, властями и правоохранительными органами, что практически невозможно для любой художественной коммуны любого развитого гражданского общества. Аналогичным представляется и поведение журналистского сообщества в истории с НТВ. И все же представляется, что инерция и закономерности урбанистической культуры в ее сожительстве с тоталитарными обществами с их тягой к сильным идентификациям приходят в неразрешимое противоречие, которое и послужило одной из причин краха советской власти и в то же самое время возможности многолетнего существования советского общества, несмотря не его тоталитаризм, все-таки так или эдак включенного в мировую урбанистическую культуру. И вообще думается, что в нынешнем мире существует отдельное наднациональное сообщество мегаполисов, обитатели которых, перемещаясь из одного в другой, чувствуют меньше разницы и дискомфорта, чем перемещаясь из города в сельскохозяйственные районы своей родной страны. Как раз именно это и есть основная причина раздражения и неприятия современной культуры сторонниками традиций и фундаментализма. А что делать? Может, взять, да и повернуть назад? Надо только вовремя остановиться, а то и до подсечного земледелия проскочим. Хотя, чем оно плохо? – да ничем, кроме единственного, что мало специалистов в этой области сохранилось. Придется все, практически, буквально все начинать с нуля. Ничего, не впервой. Хотя, я лично, честно признаюсь, не энтузиаст этого дела. Понятно, что можно и без меня, в обоих смыслах этого понятия. Даже в трех, а то и во всех четырех – пяти.