Дмитрий Пригов - Монады

– Зайдите вечером в правление!

– Да я вчера заходил, там было закрыто.

– Зайдите сегодня, только не сейчас, сейчас я занята, не видите разве?

– Вечером я не могу?

Ну, не знаю, вам это нужно, или мне. Вас много, не могу же я сама за каждым бегать.

– А что же делать?

– Не знаю. Думайте.

Да, они, то есть оно, правление, ничего и не ответит. Нет, конечно ответит кое-что. Скажет, например, что коммунальная плата с этого квартала повысилась на 22 руб., или на 24 руб. 43 коп., или сразу на 78 руб., или, в неожиданно счастливом варианте, только на 55 коп. Что нехорошо было мне заливать нижележащую квартиру. Да уж чего хорошего? Я и сам знаю, что хорошо, что нехорошо. Не маленький небось. Вам нехорошо, а мне вот очень даже и хорошо. Да вот они, тетки, грозно посмотрят на эдакого нахала и скажут, вроде вас вот, таким же непререкаемым голосом, что с меня за это спросят и спросят по всей строгости, спросят рублем, и не здесь, а там, где нужно.

– А где нужно?

– А вот узнаете, где нужно?

– А когда узнаю?

– А вот когда нужно, тогда и узнаете.

– А от кого узнаю-то?

– От кого нужно, от того и узнаете!

– А что же делать?

– Да уж там вам скажут все, что надо. Уж не забудут.

Вот так. А залитый нижний сосед пытается спросить даже и долларами. Ну, конечно, так и дал я ему доллар! Он мне сам нужен. Я вот наоборот, подожду, пока рубль упадет и верну ему его 1 тыс. стоимостью уже в какие-нибудь 500 руб., то есть, вернее, я верну ему именно 1000, но по причине половинной, т. е. стопроцентной инфляции это будет как прошлые 500, а нынешние 1000 будут уже как прошлые 2000, вернее, нынешние 2000 будут как будущие 1000 – так и отдал я ему нынешние 2000! Да у меня их и нет! Это, конечно, мне может принести неприятности по суду, но, отнюдь не вашему, жалкому и самозваному, а настоящему с последующими милициями, камерами, отсидками, поражениями в правах, невыездной анкетой, искалеченной жизнью, то есть заново искалеченной наряду с уже нынешней искалеченной. Хотя вот, если искалеченное искалечить, может оно нормальным как раз и выйдет? А? Может, это как раз и есть то самое чаемое избавление, спасение и естественное ускальзывание и от обузы вашего суда, скроенного как раз по форме и контурам моего прошлого искривления? Нет, это было бы слишком хорошо. Я просто взял неправильную математическую аналогию. Искривления надо складывать – тогда получается такое двойное искривление, уж черт-те какое искривление. Или вовсе – возводить в степень. Тогда получится нечто и вовсе несусветное, по своей несусветности и непомыслимости его конфигурации, тоже не подпадающее под достаточно простенькую конфигурацию искривленности вашей юрисдикции. Но тогда я подпаду уж под такой суд, что лучше оставаться в пределах вашего. Что и вам не посоветую. Лучше уж оставайтесь в пределах своей кривизны и кривоты. Да и я остаюсь у вас. Я остаюсь с вами.

Так кто же ответит мне по поводу моих убиенных родственников? Уж коли я остаюсь с вами, уважаемый суд, так вам и отвечать по праву правонаследования, перешедшего вместе со мной от того суда к вашему. Может быть вы ответите? Нет, молчите. Да и что вы можете ответить раздвоенной, разрушенной, разведенной со своими родственниками и через то со многим человеческим вообще, душе? Только снисходительным и высокомерным помалчиванием. Это мы и сами можем! Это мы могем и без вас и по поводу вас сами. Что неприятно? Страшно? Хотя, отчего это вдруг вам может статься страшно от каких-то смутных и полностью неисполнимых угроз некоего субъекта, самого, к тому же, находящегося в вашей власти. Нет, вам не страшно. Я это вижу. И от этого страшно мне. Хотя, собственно, отчего это мне должно быть страшно. Кто вы? Что за такая есть ваша власть? От кого она, если не от меня самого, согласившегося на предложение коварного Кузьмина. Как согласился – так же могуи отказаться! Ан, нет, обратного хода не предусмотрено! Это окончательно и бесповоротно, и, как видится, обжалованию не подлежит. И вы это знаете. И вы улыбаетесь. И я улыбаюсь вслед вам, но несколько жалко и затравленно.

И вот мы с отцом, на счастье оказавшимся незаменимым конструктором танковых моторов и попавшим в счастливую шарашку (счастливую по сравнению, скажем, с адом, но по сравнению с раем – ужас что!) под Свердловском среди снегов, грязного льда и сладкого, до сих пор вызывающего у меня прямо-таки пароксизмы тоски и умилительного страдания, запаха сочащегося из машин бензина. Вот и мы жили в пределах лагерной территории изредка выпускаемые наружу, скажем в соседний лес за ягодами или грибами, половину которых из собранных отдавали в лагерную часть. И я был там. Так что не гоните меня туда назад со злорадством людей не ведающих, что это такое. Для которых это умозрительная абстракция, либо художественный образ из произведений, скажем, Александра Исаевича, если слыхали такого, если читали такого, если вообще что-либо читали. А я там был. И был в самом нежном возрасте, к счастью, мало чего понимающим в этом мире жестоких объективностей, но и несомненно, подсознательно глубоко и непоправимо травмируемым всем этим, что взрослая и закосневшая душа может перемочь и без явных видимых следов. Так что вы видите, в каком детстве я побывал и в каком месте я побывал в этом детстве. Что, и у вас еще сохранились претензии ко мне? А какими бы вы сами вышли из этих передряг? Ооо, я представляю себе, какими бы вы вышли! На ваших лицах никто не смог бы прочесть следа и малой толики того сохранившегося человеческого облика, который сохранился на моем лице! Какой мой суд! Вы бы подлежали суду ужаса и безумия в местах скорби, так называемых, желтых домах. А я сохранился. И сохранился даже настолько, что даже могу вести равный человеческий разговор с вами – Господи, неужели только ради этого ты и сохранил во мне человеческие черты? По всему судя, видимо, это так и есть – видимо, именно для этого. Ну, для этого, так для этого. Тогда буду честен и подробен в изложении. А знаете ли вы, что я в первый раз узнал вкус вареной курицы в возрасте 8 лет. Опять волею единожды соблаговолившей мне <���судьбы>, вернее, моему отцу, вполне этого заслужившему, не в пример мне, я вернулся в родную и любимую мной беспредельно столицу Москву, где я, как уже и упоминал, родился на семь месяцев недоношенный ровно через пять лет после столь катастрофического рождения.