Шарль Бодлер: Избранное. В переводе Станислава Хромова

И так бесцельно в роскоши я жил —
В лазури волн, как будто посторонний,
Среди нагих рабынь и благовоний,

Как часто тайный червь меня сушил,
Когда невольница, качая опахалом,
Склонялась ниц, и вал гремел за валом.

Старейшины поднялись, и в дорогу
Пустился табор в грохоте в пыли —
Так рок велит таинственно и строго!
И вот их нет, они вчера ушли.

Скрипят в степи цыганские обозы,
Ножи сверкают, слышен детский крик,
Судеб земных в очах блуждают слезы,
Гадалок взор в заоблачье поник.

Заслышав скрип, кузнечики звенят,
Над степью звон разносится цикад;
Кибела наливает травы соком,

Для вечных странников оазисы хранит,
Родник пробьет и в путь благословит
Их – тьму прозревших в таинстве глубоком.

Как отражение души своей свободной
Ты любишь море, вольный человек!
В душе твоей останется навек
Движенье волн и лик его холодный.

Не оттого ли любишь ты так странно
Глядеть часами в водный окоем,
Что гнев души и горечь сердца в нем
Сливаются с тобою многогранно.

Вы скрытны оба так же, как темны —
Бездонность не измерить человека
И тайны не дано узнать от века,
Как не достать сокровищ с глубины.

Зачем же так на долгие века
Схватились вы в пустом жестоком споре?
Вы гибнете, повсюду сея горе,
О, братья-недруги, победа далека!

Сошедши в царство мрачное Аида,
Встал Дон Жуан с деньгою на реке,
И хитрый кормщик нищенского вида
Его помчал в бесстрастном челноке.

А следом скорбных женщин завыванье —
Грудей нагих лохмотья распустив,
Со стоном жертв, идущих на закланье,
Толпа ревела траурный мотив.

Ехидно Сганарель взывал к уплате,
И дон Луис, все тыча пальцем зло,
Теням вокруг показывал некстати
На сына, с коим так не повезло.

Эльвира с дрожью вдовьим взглядом зыбким
Молила, все измены позабыв,
Чтоб муж хотя б прощальную улыбку,
Оставил, в даль забвения отплыв.

И командор из камня плыл с ним рядом,
Но обняв шпагу, чуждый до всего
Безбожный муж, герой уж больше взглядом
Средь волн не удостоил никого.

В ту пору чудную, когда у Богословья
Хватало сил, терпения, здоровья,
Нашелся врач, что в помысле высоком
Решил рассеять жуткий мрак над богом.
Он в пропасть черную проклятия кидал
И в горних истинах, запутавшись, блуждал.
Где чистый Дух лишь путь увидеть сможет,
Но от души старался он, похоже.
И в гордости затмения не чая,
Он крикнул, к небу взоры обращая:
– Ты слышишь ли, Ничтожество? Христос!
Неправду, на которой ты возрос,
Открою людям, и для поколений,
Как выкидыш, ты скроешься в забвеньи!

Так он кричал, безумный, и тогда
Исчезло солнце в небе без следа,
И гордый храм рассудка и свободы,
Дарами наделенный от природы —
Гармонией чудесной, красотой,
В наставшей тишине покрылся тьмой
И стал похож на мрачные чертоги.
Как пес бездомный, брел он без дороги,

Не различая даже время года —
Посмешище людей, презрение народа,
Зловещий, жалкий, горечью убитый,
Как хлам ненужный, всеми позабытый.

Меня мечтой из камня неспроста
Зовут художники, – я вечна и прекрасна!
Груди моей немая красота
Над смертными вовеки будет властна.

Я – гордый сфинкс в просторах поднебесных,
Я – лебедь белая и холод ледяной,
Застывшее движенье форм чудесных,
Земные страсти лик не тронут мой.

Всю красоту, что так людей манила
Веками, я в себе соединила,
К моим ногам Поэты припадут,

И их влюбленная тоскующая лира
Во мне прославит ту зеркальность мира,
Что в камне замерла навечно тут.

Рисунки эти не являют идеала,
Их ядовитая печаль неглубока —
Нога красотки в туфле пошло алой,
Трепещущая с веером рука.

Не соблазнит болезненным покоем
Ни Гаверни, ни кто-нибудь другой,
В садах чахотки разум мой изгоем
Блуждает, будто вправду он изгой.

Жена Макбета ближе и желанней, —
Страсть, уводящая в просторы мирозданий,
Какой Эсхил ее вообразил,