Шарль Бодлер: Парижский сплин

Кончено! Я один! Ничего больше не слышно, кроме редких извозчичьих пролеток, запоздалых и загнанных. На несколько часов дается мне если не отдых, то хоть тишина. Кончено! Неотвязные человеческие лица исчезли, и я буду страдать только от себя самого.

Кончено! Мне позволено погрузиться в сумрак! Прежде всего — два поворота ключа. Мне сдается, будто от этого увеличится мое одиночество и станут прочней баррикады, теперь отделяющие меня от мира.

Страшная жизнь! Страшный город! Подведем итог дню: видел нескольких писателей, из которых один спросил меня, можно ли проехать в Россию сухим путем (он считал, очевидно, Россию островом); долго и усердно спорил с редактором одного журнала, который на каждое возражение отвечал: «Мы здесь люди честные»; подразумевается, что всеми другими журналами руководят жулики; поздоровался с двумя десятками людей, из которых пятнадцати я не знаю; пожал такое же количество рук, не запасшись перчатками; во время дождя, чтобы убить время, зашел к актриске, которая попросила нарисовать для нее костюм Венеры; поухаживал за директором театра, который на прощанье сказал: «Вы, пожалуй, хорошо сделаете, если обратитесь к Z; это самый тяжеловесный, самый грубый и самый знаменитый из авторов, которых я ставлю; при его помощи вы могли бы чего-нибудь добиться. Повидайте его, а там посмотрим»; похвастался (зачем?) несколькими жалкими подвигами, которых никогда не совершал, и подло отрекся от нескольких гадостей, которые совершил с удовольствием; отказал в легкой услуге другу и дал рекомендательное письмо совершенному олуху; фу, все ли это?

Недовольный всеми и недовольный собой хотел бы я в тишине и в ночном одиночестве отделаться от всего и вновь обрести немного уважения к себе. Души тех, кого я любил, души тех, кого я воспел, укрепите меня, удалите от меня ложь и растлевающий дух мира; а Ты, Господи Боже мой, дай мне сложить несколько хороших стихов, которые доказали бы мне самому, что я не последний из людей, что я не худший из тех, кого презираю.

Безобразный человек входит насмотрится в зеркало.

— Зачем вы смотритесь в зеркало, ведь вам неприятно видеть себя?

Безобразный господин отвечает мне:

— Сударь, согласно бессмертным принципам 1789 года, все люди равны в правах; следственно, я обладаю правом смотреться в зеркало; а с удовольствием или с неудовольствием — это уже дело только моей совести.

С точки зрения здравого смысла я был несомненно прав; но с точки зрения закона и он не ошибался.

— Что такое? Вы здесь, дорогой мой? Вы — в таком заведении? Вы, привыкший пить нектар и питаться амброзией? Поистине, есть чему изумиться.

— Дорогой мой, вы знаете, как я боюсь лошадей и экипажей. Только что, когда я поспешно пересекал бульвар, прыгая по грязи сквозь движущийся хаос, где смерть галопом наскакивает разом со всех сторон, мой ореол от резкого движения соскользнул с головы в уличную грязь. У меня не было мужества его поднять. Я рассудил, что лучше потерять знак своего достоинства, чем дать себе переломать кости. Кроме того, сказал я себе, нет худа без добра. Теперь я могу прогуливаться инкогнито, делать гадости и развратничать, как простые смертные. И вот — я здесь, как видите — совершенно такой же, как вы!

— Вам следовало хотя бы сделать объявление насчет ореола или заявить в полицию.

— Нет, даю вам честное слово! Мне здесь хорошо. Узнали меня только вы. А высокое положение мне наскучило. Поэтому я с радостью думаю, как какой-нибудь дрянной поэт подберет его и напялит на голову. Как приятно сделать человека счастливым! Да еще таким, над которым я могу смеяться! Представьте себе X… или Z… А? Вот будет умора!

Бывают натуры вполне созерцательные и совсем не способные к действию; однако, под влиянием чего-то таинственного и неведомого, они порой действуют с такой стремительностью, на которую сами себя не считают способными. Человек, который, боясь найти у консьержа неприятное письмо, целый час подлым образом топчется перед собственной дверью, не смея выйти; или человек, который две недели бережет письмо нераспечатанным или только через шесть месяцев решается на поступок, который нужно было сделать год тому назад, — такие люди иногда чувствуют, что какая-то неодолимая сила стремительно толкает их к действию, как стрелу из лука. Моралист и врач, притязающие на всеведение, не могут объяснить, откуда столь внезапно находит на эти ленивые и разнеженные души такая безумная воля к действию, и почему, неспособные на самые простые и необходимые вещи, такие души в известную минуту обретают избыток мужества для самых нелепых, а часто и самых опасных поступков.