Бахыт Кенжеев - Сообщение

отводя опустевший взгляд к перекрытому до весны
перевалу. Обидней всего, что – ничьей вины
или злого умысла. Кофейник шумит на плитке.
Шелести под водой, трава, те же самые у тебя права
и слова, что у молчаливого большинства,
те же самые невесомые, невидимые пожитки.

….не скажу, сколько талой воды утекло с тех пор,
киселя, и крови, и меда, и молока.
Закрываю глаза – а по речке плывет топор,
уж не тот ли самый, что снился Ивану К.?
Уж не тот ли, что из петли Родиона Р.
взмыл в высокий космос в краю родном,
чей восход среди скрежетавших небесных сфер
изучал ночами каторжник-астроном?

Нет, по долгой орбите вокруг земли
все в чешуйках кремния, в гамма-лучах, в огне
аммиачном, ладные корабли
закружили гордо, на радость моей стране.
Не роняй слезы, если злато ржавеет, есть
добрый пуд листового железа и чугуна.
«Кто на свете главный? Челюсть? А может, честь?
Ни на что не годна эта челядь, убога и голодна», —

сокрушается у костра молодой пророк,
собираясь почтительно возвращать билет.
Я его любил, дурака, я и сам продрог
от безлюдной злости, которой названья нет,
а и есть – что толку. Пусть звери – овчарка, барс,
агнец, волк, – за твоей спиной, простуженный человек,
знай глядят в огонь, где Творец, просияв, умолк.
И несется в ночь перегруженный наш ковчег.

В замочной скважине колеблющийся свет,
блаженный муж терзает хлебный мякиш,
и пахнет смертью, горькой и целебной.

Случайный сорванец глядит, и, напрягая слух
пытается понять обрывки разговора
между тринадцатью бродягами. Они

взволнованы, как будто ждут чего-то
неведомого. И, сказать по чести,
немного смысла в их речах несвязных.

«Что скажешь нам, Фома?» «Учитель, что есть страх?
Ужель всех поразит секирой роковою?»
«Нет, вера и ответ есть дерево и прах,

Олива, облако, медведица, секвойя».
«Ты снова притчами?» Спиной к огню
сидят ученики, не улыбаясь. «Если

б ты твердо обещал, что, кровь твою вкусив,
вслед за тобой мы тоже бы воскресли…»
«Я обещал». Встает другой, кряхтя,

и чашу жалкую вздымает. Млечный
сияет путь. Соскучившись, уйдет дитя
от кипарисовых дверей, от жизни вечной.

Пора – его заждались мать с отцом.
Сад Гефсиманский пуст. Руины храма. Столько
лет впереди. Совсем не страшно

глядеть в полуразрушенное небо.
Собака лает. И бренчат доспехи
полночных стражников, как медные монеты

в кармане нищего. Как в старые меха
не влить вина игристого, как воду
мечом не разрубить, так близится к концу

время упорное – кипя, меняя облик тленный —
уже во всем подобное терновому венцу
на голове дряхлеющей вселенной.

Блеск нейлоновой лески, неловкий крючок, костры
на обрыве. После глотка из железной фляги
понимаешь, как хороши созвездия, как остры
молодые лучи. Ползут по листу бумаги,
остроумно свернутому в ленту Мёбиуса, пчела
и глухой муравей, шевеля антеннами, то и дело
поднимаясь на задние лапы. Как там – насквозь прошла,
но жизненно важных органов не задела.

Рыболов, я уже не пишу по ночам многословных од.
Годы – такая штука. Одни ушли, а другие не наступили.
Так гроссмейстер, отдав мне право на первый ход,
Разгромил меня, как младенца, задолго до миттельшпиля,
Серебрятся во тьме берега воспаленных рек. Нельзя
в свете месяца отличить ладью от ферзя,
разве что на ощупь. Дрожащим ольховым дымом
из-под ног уплывает земля во мраке непобедимом.

Расстегай под водку, навар от тройной ухи —
это всё отсутствует в области темной, древней,
где апостол взвешивает подвиги и грехи
много ревностней, чем в мировой деревне,
где грифон возлегает с единорогом, там,
где виляет, пуча глаза, душа по небесным вершам.
Мало что изменилось, далекий мой ибн-Натан,
с той поры, как ты считаешь меня умершим.

Все ли в мире устроено справедливо?
Протекает в лугах река, а над нею ива,
То роняет листья, то смотрит в ночную воду,
Не спеша оплакать свою свободу.
А над нею звезда лесов, блуждающая невеста
Молодому камню, себе не находит места,
Тыркается лучами в пыль, и, не зная солнца,
Неизвестно куда, неизвестно зачем несется.
А над ней человек – никому не муж, не любовник,
Он свечу восковую сжимает в зубах неровных,
Нерадивый хозяин неба, незаконный владелец суши, —
Указательными он зажимает уши,
Распевает под шум ветвей, босою ногой рисуя
Черный крест на песке, никому особо не адресуя
Ни огня своего, ни ненависти, ни печали.
Сколько раз мы с тобою его встречали —
Сколько раз воротили взгляд перед тем, как зябко
Бросить монетку в его пустую овечью шапку…