Олег Юрьев - Франкфуртский выстрел вечерний

Застыла в проволоках связь,
Сломалась мýзыки пружина.
И, паче снега убелясь,
Бежало небо, недвижимо.

Осьмикрылой стрекoзе хромой,
Отраженной в себе же самой,
Никогда ей уже не вернуться домой,
В пустоту от себя уносимой, —

А всегда ей лететь, прижимаясь к Земле,
И всегда ей идти на последнем крыле,
И всегда ей скользить, исчезая во мгле
Над Цусимой.

…вдруг проснется веранда – от стекол,
заскрипевших в полдневном свету,
и взлетит паучок, что отштопал
половину окна на лету,
и, смахнувши проржавленный стопор,
стукнет створка в околицу ту,

где уже засыпают июлю
августoвского пороху в жбан
и литую шиповника пулю
обливают по всем желобам,
и к шипящему в облаке улью
подогнали шмеля шарабан.

Житель подоблачных кочек,
нежитель вздыбленных сот —
снег, распылившийся летчик,
кинувший свой самолет,

чтó на златом карабине
ты зависаешь в ночи? —
дали криле голубине,
так улетай и почий
где-нибудь там, на чужбине,
в чьей-то зеленой печи.

Всё; исчезает; молчи.

От Италии холерной
до Далмации-чумы
слышен мерный шлеп галерный —
– Это мы или не мы?

Всё алмазней, всё лазурней,
всё тесней к себе самой
под небесною глазуньей,
подпузыренною тьмой,
с вёсел звездами стекая,
уносящая с ума
ночь деньская, персть морская —
Адриатика сама.

По искрoй прошитой слизи
распускается мазут —
из заморского Бриндизи
вздох Вергилия везут —
– Это мы на веслах плачем,
вести ветхие везем,
и в мехах облысых прячем
чернозем и глинозем.

От Апульи суховейной
к Адрианову столбу
прорезает плеск хорейный
Адриатику-скобу —
Бог не охнет, гром не грохнет,
не просыпется Гомер,
пусть луна на веслах сохнет
и меняется размер.

– Мы гекзаметру враги ли?
– Это мы, а не они!
– Умер, кажется, Вергилий?
– Умер, Бог оборони!

Ослепительным воздухом дут,
ослепленной водою спринцован,
облаков стеклянеет редут,
поджидая, когда подойдут
те – под знаменем сизо-пунцовым
и с шар-бабой каленой луны.

Ночью будут руины смутны
в чистом поле под бабой каленой,
и лыжнею – кривой и зеленой —
мимо них побегут бегуны.

какой-то шурх и треск
в колодках стволовых
как если бы в них жил
коротковолновик

как если бы эфир
под купой завывал
но только чмок и фырк
приемник издавал

какой-то жалкий блеск
в коробках столбовых
исчезновенье жил
темнеющее в них

как если бы фонарь
над купой воспарил
и фосфорную пыль
в тумане растворил

как если бы сбежал
по лесенке стальной
какой-то белый жар
короткою волной

…А над глиняным Дунаем
по заболоченному мосту,
черной пеной поддуваем,
поезд скатывается в пустоту.

И, разбужен полым звуком,
ты вдруг очнешься в купейном углу:
виадук за виадуком
назад шагают, в злаченую мглу.

Сквозь сквозные их опоры
без сожаления оглянись
на разрезанные горы
с жилистым дымом, сходящим вниз.

На подкoпченные шпалы
и столбцы непонятных вех,
на подточенные скалы
с перистым паром, всходящим вверх,

где над выгнутым Дунаем
по заоблачному хребту,
снежной пылью подымаем,
воздух втягивается в темноту.

– Саранча, саранча,
где твоя епанча?

– У сада Пал Палыча
упала с плеча.

Я летала к Пал Палычу
в том году на Крит.
Стол у Пал Палыча
в том саду накрыт.

– А что подают у Пал Палыча,
алычу?
Может, и я туда полечу
по лучу?
Может, чего получу?