Олег Юрьев - Франкфуртский выстрел вечерний

Из-под купола ночи, заросшей
черно-полою мшарой огня,
вышли мы в это поле за рощей,
где холмы голубеют, звеня,—
чтобы не было дня беззарочней,
и нежнее, и длительней дня.

Дали в госстрахе гривенник сдачи,
с ним и живи до конца…
Плачут волы на майдане, чумаче,
искры летят от лица.

Бачилы очи, шо купувалы —
блесен последний наплыв
под полосными, под куполами
двоякодышащих ив.

черточкой-тенью с волнами ты сплавлена
дугами воздух кроя
ластонька милая ластонька славная
ластонька радость моя

чье чем твое обниканье блаженнее
на поворотах лекал
чье заполошней круженье кружение
между светящихся скал

чья чем твоя и короче и медленней
тень говорящая не
просто что эти зигзаги и петли не
больше чем штрих на волне

кто откаркался семь раз
не врага архистратиг ли?
вязкий дуб и зыбкий вяз
кругло вздрогнули и стихли

пробуждаются бойцы
чешут клювами о бурки
вороненые щипцы
извлекают из кобурки

блеклый бук и тусклый тис
с деревянными руками
вам от этих ли спастись
с воронеными курками?

потемнел под солнцем клен
пальцы свисшие ослабя
граб качнулся ослеплен
пересвеченный ослябя

чья вина – ничья вина
(чтоб оно ни означало)
что проиграна война
каждый божий день сначала

Что ночью щелкает, когда не дождик черный,
что щелкает всю ночь кристальный свой орех?
Но что это за звук – другой! – за щелкой шторной:
чревовещанье гор? столоверченье рек?
Так тихо прожил ты дождя десятилетье —
на лапках беличьих в колючем колесе,
в фонарной прожелти, в воздушном фиолете,
в графите, меркнущем по круглому шоссе,
но что-то дернулось и стукнуло; подуло
в земле – очнувшейся, как ты, в чужом поту;
и реки сдвинулись; и поползли от гула
холмы далекие, колебля темноту.

что уже… ладно… раз занесло нас
на разогнавшем созвездья валу
в этих долин голубую наклонность
в этих хребтов лиловатую мглу

ну так пойдем – поглядим нелюдимо
как облаков подтлевают копны
и выступает из гладкого дыма
пепельный шарик ранней луны.

Чтоб не слышна была тишина
от половины восьмого и до десьти,
швейные машинки придумал Бог,
к винограду пристрачивающие лозу.

Но если сломается хотя бы одна,
других без механика не завести —
на иголку накручивается клубок,
гроздь на грозди громоздится внизу.

Раз на пятнадцать лет рвется, бывает, нить
(что-нибудь в августе или в первые дни сентября,
пропахшие виноградным дымом и дождевым серебром).

Свеча не шевeлится, свет затекает за обшлага.

Тучнеют и распускаются облака.

Это Его тишина. А за нею негромкий гром.
Это Он говорит, собственно говоря.

В кустах что-то щелкает: значит, пришли чинить.

О белых полях Петербурга рассеянней сны и неверней,
чем поздние жалобы турка и франкфуртский выстрел
вечерний,
и тиса тисненая шкурка из плоских затупленных терний.

А черных лесов Ленинграда, шнурованных проволкой
колкой,
под звездами нижнего ряда и медленной лунной
двустволкой
еще и сновидеть не надо – они за защелкой, за щелкой.

Когда разлили на горé
Луну в граненые стаканы,
Деревьев черные каре
Сверкнули смутными штыками.

Пришел указ для смертных рот:
Под грамофонный треск музы́ки
По двести грамм на каждый рот,
На каждый рот, на безъязыкий.

Деревья дóпили луну
И капли отряхнули с веток,
Во тьму, на зимнюю войну
Они ушли – и больше нет их.