Олег Юрьев - Франкфуртский выстрел вечерний

На волны́ попятный выпят
в шкурке полувосковой
полый тополь солнцем сыпет,
мертвый, полувековой —
сучья старческие глáдки,
желтой серой заплыли́,
листья – гнутые облатки
на клею и на пыли —
не нагнутся в токе сорном
паутинных кристаллид…

Вдовья тополь, газом черным
вся очеркнута, стоит
за рекой. Сходить бы – не с кем,
да и как назад потом? —
мо́стом Александро-Невским,
топким охтенским мостом
за рекý, где сушь литая
женских то́полей аллей?

Пух летит не долетая
от утопших тополéй:
водный шар в магнитной раме,
пух искрящийся над ним…
Кем родиться в смертном сраме?
– только тополем одним,
кем же кроме? Кроме – некем,
кроме тополя в окне…
Разве только – блеском неким
вскользь по вздыбленной волне..?

…а вернемся – в ртутный город, без мгновенья золотой,
как перчатка наизнанку, шевелящий пустотой,
где с ладони краснопалой на дворцы и на дворы
леденеющего жара разбегаются шары;

…будет тихо на причале – ни огня, ни корабля,
лодочник культю протянет в направлении рубля
и польет волна косая, золотея с-под винта,
от причала до причала, от моста и до моста;

…или будто бы случайно я тряхну из кошелька
три текучие крупинки дорогого порошка,
и польет волна косая через Зингера и Ко,
заливая в шар крылатый золотое молоко;

…или я такое слово на три такта просвищу,
что польет волна косая по обводному свищу,
золотя и золотея, догоняя ртуть-свинец,
чтобы море на рассвете стало морем наконец.

На глубо́ко-синем небе треугольные круги.
Из-за лиственного блеска не по-русский говоръят .
Тишина и нега мира – вот вам главные враги,
Отрядившие дозором голубят и воробьят.

Сколько будет еще длиться этот вечер-до-войны,
Сколько еще будут литься щебетанья и щелчки,
Сколько виться еще будут ангелочки сатаны —
Наконечники без копий и воздушные волчки?

Я – веревка в вашем доме, я – шкилет у вас в шкафу,
Я – неношенная шуба в шкапе запертом у вас,
Тишину и негу мира вам не кинуть на фуфу,
Тишина и нега мира дотлевает, как фугас.

…когда распоротый туман
набухнет, точно две сирени,
скользнет по яхтам и домам
стрела в горящем опереньи,
и вспыхнет башня на скале
– во мглы слабеющем растворе —
для всех, заблудших на земле,
для всех, блуждающих на море,
и бросится с востока на
закат, незнамо кем влекома,
внезапная голубизна
у окаема окоема.

…тогда, сквозь минные поля,
расплавленные в датских шхерах,
всплывут четыре корабля
расстрелянных. Четыре – серых.
Сирена закричит во мгле
о смертном, о последнем горе —
для всех заблудших на земле,
для всех блуждающих на море,
для тусклых башенных огней,
стрелой погашенных каленой,
что на восток, в страну теней,
идут кильватерной колонной.

…но что останется от них?
– aлмазной стрелки взмах и промах,
молчание проклятых книг
и грохот волн на волноломах —

В раю, должно быть, снег. От сосен на пригорке
до моря черно-алого, куда закат затек.
В раю, должно быть снег. И всё – ни норки в норке,
ни галок письменных, ни белок-распустех.

В раю, должно быть, снег. И ангел-истребитель
устало барражирует сверкающий озон.
В раю, должно быть, снег. Единственный в нем житель —
в пальто расстегнутом и мертвый Аронзон.

В раю, должно быть снег. Я был над ним, пролетом.
В пыли иллюминатора косой стеной он рос.
Но из подмышки перистой пунктирным пулеметом
его отрезала цепочка черных роз.

В темных садиках зарешёченных
няньки пашут и ботами бьют,
а младенцы в морозных пощечинах
равнодушные песни поют.

Не слышны сюда с белой площади
облученных трамваев звонки,
небеса сине-чёрно полосчаты,
и подспущены, и низки.

Не прольнет сюда с белой площади
проводами линованный лен.
Небеса сине-чёрно полосчаты,
купол искрами окаймлен.