Михаил Шустерман - Избранное. Том 2

И кто бы ни был я – пусть Козерог, пусть Овен,
Тем, в дюжину чей знак небесный не вошёл…
Я чувствую вину за то, что не виновен.
И там, где вянут все, лишь я бесстыдно цвёл.

Нет, я не адвокат. Себе я обвинитель,
Я свой скелет в шкафу, трепещущая тварь…
Мне вечная вина – приятель и сожитель,
Голубизны небес сереющая хмарь.

Понимаю ли я? Понимаю,
Что меня за медяк покупают
И за два медяка продают…
Крупный опт – это дули и дали,
В нём лишь сволочь всегда гениальна,
Я ж по мелочи, просто продукт.

По любви – где-то, как-то, кого-то,
Как посуду, сдавал мелким оптом,
Проклиная хозяев своих…
То ли я крепостной, то ль оседлый,
То ль под шарик работаю кеглей,
Как советско-израильский псих.

Смертью праведной я умираю,
Но лежу в ихнем кладбище с краю,
Даже если проснувшись с утра…
Я настолько неинтеллигентен,
Что пью водку заместо абсента,
И не любят меня доктора.

Понимаю ли я? Понимаю,
Что меня из меня изымают.
Протезируя тело и мысль…
Как зародыш из зоны комфорта,
Изымается старость абортом,
Отправляясь в библейский круиз.

Как спецы поэтических специй,
Еретичствуем я и Гельвеций
В небожественном спектре луны…
И ядром, что напичкано рванью,
На подушках диванных буяню
И стреляю не с той стороны.

Чего ж тебе всё не живется, старче?
То ль белый свет серее стал и марче,
И выпал пиками бубновый интерес…
Ты вспоминаешь время до потопа,
Коммунистическую версию гоп-стопа
И интеллектуальный политес.

Что ж ты к земле всё прижимаешь ухо,
Ждёшь молодильных яблок для старухи
И долго объясняешься с детьми…
Присев, часами выбираешь позу,
А ночью – многословно пишешь прозу,
Ложась на содержание костьми.

Всё бегаешь от идеала множеств,
И промысел не понимаешь Б-жий…
Как птичка – мало ешь и мало пьёшь.
Перед отрезом мысли семь раз меришь,
С опаской открываешь людям двери
И звёздного гонца всё время ждёшь.

Уже не веришь телу ни на йоту.
Жизнь тянешь, как певец глухую ноту,
Заглядываешь истине под юбку…
Другие, те, что выглядят иначе,
Неинтересны, словно мелочь после сдачи,
И Дантов ад – уже не душегубка.

К успеху нынче не пылаешь страстью,
Остаться хочешь целым, а не частью,
И прячешь за ворчанием любовь…
Всё чаще ищешь золото в молчанье
И массой заполняешь дыры в пране,
Пятная ручкой белизну листов.

Прости себя – не ты тому виною,
Что твоё время проживаю мною
И жгу свечу забвенья с двух концов…
В себе я вижу каждого второго
И верю, что в начале было слово
Таких, как мы, забытых мудрецов.

Старые стали мы, старые…
Порознь бредущие парою,
Полные и сухопарые —
Дети осенней зимы…
Пренебрегая одеждою,
И, расставаясь с надеждою,
Будущим тянемся к прежнему,
Нос наблюдая с кормы.

Старые, но не исконные,
Как пассажиры вагонные.
Их измененья сезонные
Прочим почти не видны…
Телом своим озабочены,
И, привыкая к обочине,
Прячем в себе червоточину
Болью души и спины.

Все вполовину нездешние.
Но не святые, а грешные,
Держим привычки потешные
В строгой недвижности лиц…
Ищем в толпе одиночества,
И не понять, что нам хочется,
Ждём напоследок пророчества
О приближенье границ.

Люди, стыдливо неловкие,
Хвост мы не держим морковкою
И наблюдаем за бровкою
Бурю опавшей листвой…
Жизнью слегка заторможены,
Годы в ломбарде заложены,
Тропы, что нами исхожены,
Снова покрылись травой.

В бездну уносятся месяцы,
Души по-ангельски светятся,
В небо ведущие лестницы
Видятся невдалеке…
Скромные и знаменитые,
Бившие и ими битые,
В память бетоном залитые,
Скоро уйдём налегке.

Может быть, что-то останется,
Кто-то о время поранится,
Новые странник и странница
В старость невольно войдут…
Мир измененьями выстелен,
Ложь – постаревшая истина,
Всё, что ещё не написано,
До написанья сотрут.

А в нашем Риме было всё в порядке,
Пока не завелись жуки на грядке.
Пока среди рабов, потом плебеев,
Не наплодилось христиан-евреев.