Сергей Ильин - Тонкий холод. Книга баллад

А это только лишь одно
и хочет Фея нам сказать —
нас же проймет тогда оно,
когда придется умирать.

Я это начал понимать
когда болезнь пришла к жене,
когда ушли отец и мать,
и нужно собираться мне.

С людьми ль, с богами ль – вечен спор
у нас на жизненном пути,
но с Феей только разговор
мы можем мысленный вести.

Последний с нею диалог
я начинаю на снегу —
и к жизни лучший эпилог
я вряд ли выдумать смогу.

Быть может, шире, чем теперь,
неважно: сколько лет прожить,
ту нынче найденную дверь
мне не удастся приоткрыть.

Ее слегка попридержав,
я ближний продолжаю путь,
а снег, над городом кружа,
ночную просветляет муть.

Слышишь, мой друг, как пред дальней дорогой
сердце волнуется близкой тревогой?

ясна лазурь и опор лишена,
станет нам пристанью только она:

в ней все, что было и вечно пребудет,
может быть, будет, а может, не будет,

в ней суждено нам и вечно пребыть:
может быть, быть, а быть может, не быть.

Где в сини бледной и пустой
вдали от суетно-земного
все дышит чудной простотой
и ощущением иного,

откуда реют облака
в изнемогающем покое,
как бы не слишком, а слегка
благословляя все мирское,

и все стекается куда
в щемящей ноте ожиданья,
там… сердцу близка и чужда
мысль, что за смертью нет страданья.

Знаю, что много миров в нашем мире незримо сокрыто.
Путь есть один в них войти: лишь телесную смерть пережив.
Но, пока жизнью живем мы привычной, в иных измереньях
мыслью пытливой бродить нам как будто не очень к лицу.
К каждому время придет мир иной поприветствовать лично,
в зеркале чувств же земных сверхземную теряет он суть.
Музыка лучше всего сокровенную душу раскроет
разуму чуждых вещей. А из тех, что фиксирует глаз,
небо важнее всего. Как возвышенна звездная полночь!
Легкий сквозит ветерок. Светит мертвенным светом луна.
Звезды мигают. И все… нет, забыли пространство и время.
В страшной своей чистоте они чем-то походят на храм.
Но – после службы ночной, когда всеми он странно покинут.
Двери ж открыты его. И колеблется свет от свечей.
Впечатленье тогда от него почему-то гораздо сильнее,
чем когда служба идет. И он полон вещей и людей.
Но и в полуденный час, когда в теплой и чистой лазури
тихо плывут облака, и отсутствием всяких опор
небо опять нас манит, одновременно душу тревожа,
точно давая понять, что возможности спят в бытии,
знать о которых нельзя, но в которые можно лишь верить,
больше: не верить нельзя, – да, здесь также великая роль
неба над нами видна. Без него мы бы куклами были,
что с реквизитом вещей – то есть всем, что и есть вокруг нас —
разный, но жалкий спектакль для кого-то зачем-то играют.
С небом нельзя вообще нам решить, есть ли в мире игра.

Над вечным покоем безмолвного свода
уходит земля в бесконечную даль,
плывут с облаками усталые воды
и дышит простором глухая печаль.

На срыве утеса худая церквушка
прикрыла от ветра косые кресты:
одна ты над миром, родная старушка,
не зябко ль тебе – небеса-то пусты?

Лишь пара деревьев, трава да могилы,
да тусклая синь над холодной рекой,
лишь треск угольков, изнемогшие силы,
да свода безмолвного вечный покой.

Октябрь с чернеющих ветвей
тона последние смывает,
и в мертвой графике живей
себя природа забывает —

пока опавшая листва,
дождливым сумраком томима,
блестит, как мокрые дрова
на декорации камина.

Суровый бор стенаньем сосен
читая миру свой псалтирь,
встречает северную осень,
как богатыря – богатырь,

и, преграждая путь к покою
у всех живых существ окрест,
над беспробудною рекою
чернеет косо старый крест.

Но левитановская осень,
она – как тихие слова,
что шепчет в блекнущую просинь
оцепеневшая листва,

в то время как под облаками,
едва касаясь здешних мест,
как Пастырь кроткий над веками,
неспешно веет благовест.