Джеймс Джойс: Поэтические образы

Я есть Катарсис – очищение
и в этом моё предназначение.
Использую грамматику поэтов,
мне близок Аристотель в этом.
Я переводы в барах и борделях
делаю с одной лишь целью,
дабы барды не зазнавались,
а правду из уст моих черпали.
Мой образ мыслей необычен,
он философский, эпизодичен,
но толковать меня не надо,
я сам излагаю свои взгляды.

Я каждому так предлагаю,
стремиться к аду, или раю,
для посрамления сатаны,
грехи отпущены должны.
Мистикам полную волю дайте!
Ведь даже сам великий Данте,
в доверии от римских пап,
порой был в ереси не слаб.
Некто радость ищет за столом,
со здравым смыслом перед сном,
размышляя о неудобствах,
упорно проявляет жлобство.

Меня не равняйте без раздумий
с одной из шатий прошлых мумий
и тем, кто просит его умилить,
другие тешатся, а он скулит.
Ни с тем, кто кинулся в объятия
чудной даме в кельтском платье,
и тем, кто не пьёт ни грамма,
но постоянно пишет драму,
да словно любящий супруг,
к ней лезет прямо под каблук.
Ни с тем, кто верит, что на свете,
есть только комильфо и «эти».

Нальют герою двести грамм,
а после пьяный ходит сам.
Ни те кто, как божество,
глядят на Мэтра своего,
а те, кто вьется каждый вечер
перед богачами в Hazelhatch.
Вовсе не тот, что рыдает в пост
и произносит языческий тост,
или кто ночью торопливо,
тайком от всех глотает пиво.
Ни с тем, кто в сумраке ночном
однажды встретился с Христом.

(Отмечу, правда, что – увы!
Он видел Христа без головы.)
Что ни паяц, то корчит гения
читателю Эсхила в удивление.
Для тех людей которых знаю,
я как сточная труба гнилая,
очищаю каналы в их мирах,
об этом мечтают все во снах.
Уношу их грязные ручьи подальше,
так как я это делаю без фальши.
Из-за этого я потерял корону,
хотя всё делал по закону,
но церковь в этот час невзгод,
на помощь быстро не придёт.
Задницы дают вам отпущение,
а я есть катарсиса служение.
Грех подобает всякому дерьму,
ваш грех я на себя опять приму.
Зачем шутов мне обличать,
мой долг их души облегчать.
Девиц обычно я перевоплощаю
и нежно их тела раскрепощаю.

Мой обязательный удел,
срывать оковы с женских тел,
их «не хочу» я осторожно,
довожу до «всё возможно».
Пусть внешне дева холодна,
вид делает на людях что горда,
когда ночью меж ног моя рука,
она отдастся тебе наверняка.
Друзья, поймите, бой жестокий
Ведет с Мамоной дух высокий.

Я очень верю, светлый дух,
Мамоновых разгонит слуг,
им никогда не видать свободы
от презрения и всех налогов.
Они за это мне вредят,
ведь мой учитель Аквинат,
что закален его я школой,
пока они толпой бесполой
мольбу возносят к небесам,
я обречён, я горд, упрям.
Я равнодушен, как селедка,
заткнувший вам повсюду глотки.
Бесстрашен я и всегда один,
спокойней ледяных вершин.
Мой дух не будет с их единым,
они будут работать до могилы,
для адекватного баланса
и свершения мирового коллапса.
Они закрыли двери для меня,
их отвергнет на век душа моя.

Они думали о любви без слов,
под скрежет тринадцати зубов.
Её худая челюсть ухмылялась.
Зудело тело и обнажалось,
хлестала плеть,
дрожала плоть.
Любовь еле дыша смердела,
как из кошачьего рта разила,
была несвежа, будто пропита.
Язык был резкий у этого поэта.
Седина и кости выпирали,
а губы в поцелуях утопали.
Ужасный голод ожиданий грёз,
была соль в крови, это от слёз.
Нельзя выбрать себе миражи,
вырви сердце своё и сожри.

Дорогие друзья для понимания,
старый Ибсен уж вне сознания.
Позвольте уделить внимание
призраку Альвинга капитана.
Я в прошлом про это не писал,
как рыцарь в грязном одеянии,
свой взгляд на пьесу излагал,
в обход запрета на молчание.
Тогда не всякий остолоп,
путал поминки, или свадьбы,
а пастор Мандерсон бы мог
об этом объявлять однажды.
Жена мне подарила пацана,
горничная дочь по году.