Виталий Шатовкин - Честные папоротники

разломилась – хлебный пар от наваленных грудой
дощатых лотков – столько тел только темень и
может с собой унести, у неё от злорадства
сверкают стальные полозья: лечь, и

землю, и солнечный свет зажимая в горсти – рвать
пурпурные гроздья. Наряжать этот вызревший
над подземельем разрез в платье волчьей
невесты, где розами бредят рубины,

выйдешь за полночь – крик петушиный – повиснет
ничком, гребешок свой могучий о завтрашний
выезд катая, а вокруг, как звезда изнутри —
барбарисовый холм – щурит взгляд

огневой и петарды
под ноги

-–
бросает.

Выпавший волос, сорванная листва, номер страницы,
опережающей память – сон подземелий или
отсутствие сна – шарик воздушный —
крошка небесного хлеба,

воском сочится

твоя надувная спина и застревает иглой в подбородке
у Феба. Шёпотом кружишься, шёпотом льнёшь
к высоте – хлопают крылья, врастают
в молчание ресницы – я

побегу за тобой по

кипящей траве: небо в чердачном окне часто кажется
ближе, чем отражение взгляда в стоячей воде
или прыжок разведённых кузнечьих
лодыжек. Вся геометрия

тела – воздетый кулак,

мох оплетает марьяж первомайских берёзок, ниточку
тянет в руке шестилетний бурлак, гордо шагая
с гвоздикою наперевес – крыльями
машут внахлёст слюдяные

стрекозы, через которые
видно изнанку

-–
небес.

В этом городе семь ворот в середину зла —
на постели чужому не волос оставь,
а камень – это лучшее – чем
смотреть сквозь твои

глаза.

Карусель, с игрушечными конями, довезёт
до сбывшихся именин – только имя
твоё здесь забыли всуе, лишь
двужильным прутиком

от маслин на песке
за воротами
снег

-–
рисуют.

Подбирая украдкой к своей тишине чернозём, щекоча
понарошку железобетонные блоки – одногорбый
верблюд – пересилит конструкцию ЛЭП – не
сойти ему с места, по шкуре елозит

сквозняк, от своей слепоты, словно облако, перегорая:
я играю в орлянку, и лампочка гаснет в руке. Птиц,
рассыпанных над поединком, овальная стая
изо всех своих сил духарится и цепко

звенит, ухватив на лету золочёную хлебную мелочь. В
ней, как в солнечной бричке, трясётся мещанский
кураж, прилипая к ладоням моим тополиной
пыльцой, тихим войлочным запахом

и малахитовой пашней. Под ногами, в упругую землю
уткнувшись лицом – не слезой Вероники, но боем
австрийской посуды – не укусишь подмышку
у солнца без помощи зла, от издёвки

чужой словно ящерка охладевая – и как
злачное место – двоится в деньгах
кривизна, древнегреческий
профиль в коронку

зубную сжимая.

За каждым тень тянулась словно бант, но неохотно
двигались близняшки – их спринт напоминал
седло кобылы, прижавшейся к обочине
лесной. На фоне шелеста сырых

берёз и клёнов – блеснёт стеклом слоёным водоём
и понесёт тебя за угол дома. Дай сил не стать
мишенью для клевца – впросак попасть
застуканным на месте – считать

до ста, заучивая песню. Пока вокруг не рассекретят
блеф – притворствуй, будь похож на реверанс,
на камушек в расстёгнутых сандалиях —
дай сумеркам унять твою фигуру:

лес Пьяный, как заполненный сервант – сверкнёт и
обовьёт мускулатуру. Кто вышел из игры – тот
херувим с распахнутым во рту собачьим
лаем – здесь в сетках панцирных

и свита, и звезда: кто проиграл,
тот больше не играет, но
ловит дым и чует

-–
провода.

Согнётся в три погибели предел – из высших сил
в пейзаже только море – Кассандра шар из
хрусталя катнёт – а он пологий, будто
торс героя, сжимающий себя

в водоворот. За ним след в след торопится пурга
и по-собачьи встав на четвереньки: то лает,
то к ноге покорно льнёт, то в сторону
предательски рванёт – собою