Виталий Шатовкин - Честные папоротники

Всё сильнее дул западный ветер – так Бернини во сне
сдувал с мрамора лишние складки, прикрывая
рукою холодную наготу: волокнистый
бутон зацветающей хлопковой

грозди. В отражении пейзажа

бродила седая вдова – я собою к тебе прирасту через
накрепко вбитые памятью ржавые гвозди: так
стеснительна их теснота в диафрагме
доски. От тоски – до тоски —

расстояние – равное взгляду.

Игрушечный ослик, понукаемый веткой-кнутом, ищет
в бархатном дёрне проросшие зёрна овса. Где
ночная звезда – продолжает над ним
нависать грозным, тонущим

/после…/ – там – сошедший с

изгиба стола, он застынет как вкопанный,
малой берцовою костью – а затем
повернется и сменит во
мне полюса.

Раз, два, три: повернёт алфавитное колесо ручной
карлик в костюме хламидомонады – глубь
кармана – берёзовый туесок – из
которого падают детские

сны – разноцветные фантики – из-под стеклянных
секретов. Собирают на ниточку с кончиком
в виде – блесны – крошки хлеба,
случайные зубы – в них

первое лето, для которого нехарактерна просодия
птиц – пальцы пыхнут – бумагой – листвой
освежёванных веток и срастаются
в панцирь моллюска при

-–
смене страниц.

Каково это – быть разделённым – на собственный
грех, в тихой поре не саженец яблони зреет,
но слово, и торчит из него, как ребро,
намагниченный кнехт —

цирковая уздечка, пришпоренный вол языка: если
резко пойдёт, будет тенью своей окольцован,
если встанет у точки, согнётся электро
дуга. Чиркнешь спичкой —

иголочкой, с шариком-солнцем на шее – заискрит,
повернётся, откроет свой ядерный зев и себя
по бумаге чернильной золою развеет,
и прореху сетчатки возьмёт,

-–
как озимый посев.

Пройдя в круг – ты замылишь следы одноразовым
мелом, под ногами не листья уныло шуршат,
сухожилия слов, в кобуре с букварём —
затаился сверчок-парабеллум.

Натяжение – между предметами – устная речь, как
итог: производная мыльного шара и трубчатой
кости – в беспрепятственной вылазке
слову дано только течь – через

медные трубы, дверные глазки, колченогие гвозди.
Смотровые отверстия выстроят новый приют
из стекляруса – туфа – сравнительной
формы наречий: повернёшь на

себя, и тебя бирюком

назовут, повернёшь от себя,
и ярлык приколотят,
предтеча.

Разбросанный по комнатным углам предел светильника,
бельмо для Минотавра, кинестетическая пыль: то
тут, то там – так виден купол планетария
сквозь свечку. Его пришили за

пробоины к глазам,

как майский вечер к пазухам сирени: чем ярче свет – тем
всё смиренней тени. Один, два, три – пройдись по
узелкам, по лузам позвоночника вслепую:
у равновесия – нет функций —

кроме сна. Здесь

каждый звук сведён в спираль ушную – колье из ржавых
раковин морских, готических наречий погремушка.
И отпечаток кукол восковых – надводных
айсбергов плывущая печаль —

то дно покажет —

то всплывет верхушка – то
замигает, маячком,
диагональ.

Запоздалая детская корь возвращается искренним
снегом, где лопатки у парковых статуй похожи
на дым – соревнуясь с Коперником ради
вершин обаяния – вдруг перчатка

с руки соскользнёт – а под флиской Надым суетится
ретортой и стройным аптечным стеклом. Даже
кажется, вроде бы он на цепях повисает:
здешний воздух, как будто оклад

над библейским святым – угодивший в медвежью
порчу зверёк горностая. Отрицая свой возраст
и выбритый глянцевый блеск, ты готов в
каждом встречном калёной водой

отражаться и петлять голубиным зрачком, и ронять
русский лес: холостую игольницу с проволокой
под языком – уколоться иголкой и заново
тут же начаться, подымаясь со дна

искромётным спинным плавником. Видеть в улице
резвую саблю с щербатым клинком, дотянутся
до края забора и выпросить милость – на
морозе, хмельная муштра пополам