Виталий Шатовкин - Честные папоротники

вот последняя седмица из размагниченных
сестёр – сквозь горлышко глухих реторт
она готова раздвоиться: на сизый

коммунальный дым и противолежащий
катет, но остаётся рядовым среди
двухъярусных кроватей.

Мгновением играет рыба-омут из пузырьков
икры и гуталина – неугомонно ловит
в маме – кто мы? – малыш,
слепивший гвоздь

из пластилина. Слепивший стыд, слепивший
/+/ чисел, портрет отца, верблюжье
одеяло: рукою, одержимый
летописец, поставив

точку, всё начнёт сначала. Всё будет кратно в
нём его ангине, делящей выдох-вдох
на чёт и нечет, и каждый слог,
барашек гильотины,

сползая вниз – молчание увечит. Кружась на
месте бабочка-пылинка – о, как здесь
мало надо для забвения – где
след от парафиновой

горбинки – оплывший ангел. Не без
промедления свеча возносит
потолку молебен, где
фитилёк над

ней сгоревшим ударением,
как Тот – кто звёзды
зажигает в

-–
небе.

Я в брошенной марле увидел густеющий луг, где в
каждой ячейке зарыт одуванчика шорох – он
выпуклый гипс и дыхания девичьих рук,
и собранный в след от ракетницы

медленный порох. Всё это – искусственный сон на
большой высоте, где в пьезо-оркестре играет
блестящий Гагарин – колышется облако,
Ленин скребёт мавзолей, одетый,

по-белому, как медоносный гербарий. Но тянутся
губы ко мне словно магниевый сплав, дыхнёт
и отступит назад винтовая опора – и лес,
как один монотонный гружённый

состав, к себе в этот раз прижимает меня до упора.
В нём хочется петь и берёзовый воздух плести,
а после бежать наутёк по распластанным
кронам – и мышечной силой – как

лодочной жердью грести – застряв позолоченной
спицей в груди Аполлона. Когда бы ни музыка,
всюду сошёл налегке, усидчивым газом в
одной из шахтерских кабинок, чтоб

видеть бурлящие руды, как кровь в желваке, пока
от неё не отняли бордовый суглинок. Утянет к
врагам аккуратный бикфордовый шов, где
ты на простынке сутулясь наперник

латаешь – а рядом латает свой собственный голод
Иов и крылья откинула мокрая тень бельевая.
Избавиться разом и тихо смотреть на пин —
понг – тот шарик, себя бальзамируя,

сделает чудо – то станет похожим
на вышедший к морю Меконг,
то в воздухе встречном
застынет куском

-–
изумруда.

Весомое, двуручное тепло – цветная память о
прошедшем лете – ты дунешь на ладонь,
как на стекло, и звон, хрустальный
звон, пойдёт повсюду: в нём

пара рыб и праздничное блюдо, и дерево, что
в дерево вросло. Вся эта близость, схожая
с родством, есть непременно холод
и комета, звезда зажжённая

над ёлкой в Рождество – дверной глазок плюс
безвозмездный дар – рука пятиконечная
одета, а в ней пожар. В ней иволга,
поющая навзрыд, нечаянная

детская пропажа – спохватишься,
ну а она всё там – фигуркой
подвесного пилотажа
с резиночкой,

-–
пришитой
к рукавам.

От повернувшихся ко мне спиной – тень отделяется
густой молочной пенкой, горит осенний воздух
расписной в проштрафившейся бабочке —
белянке. В него упасть и дальше

ни ногой – и молчаливые, игрушечные танки снуют
в сырых развалинах песка – живут в коробочках
резные лилипуты: в них ниточка дрожит,
а в ней тоска, сухая, как соцветие

-–
цикуты.

Чем старее в каждом звуке страх, тем укромней
дачные чуланы – видишь – солнце вышло
оловянным, маковой росинкой,
буквой /О/. Створки

облака —

токарная резьба, кесарем рассечена надвое – я в
тебя врастаю головою, как врастает новая
луна в кольчатую ветвь земной
орбиты – наливное

яблочко

красы: пуговка – петелька, /Миру —
мир/, пусть все двери будут
приоткрыты, чтобы
слышать,

-–
как уснут
часы.