Вячеслав Шаповалов - Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений

…Вокруг – Шестидесятые года,
вот только имена поизносились,
таблички стёрлись, лозунги забылись,
мир вымер, очужели города.
…Ковчег-планета. Выпускают пар —
семь чистых пар и семь нечистых пар.
Бастилии порушим, с нами Бог,
наш день велик, хотя и век убог! —
срифмуем клиповое либерал
попарно с «убивал» и «умирал»!
…Бивариантны сыскарей труды,
надежд стигматы и галош следы,
кенедианты в старом водевиле,
рейганомонстры, шляпы крокодильи,
андропофаги с черепом во рту —
все бдят: – Евреи тут не проходили?
– Дык вон они, отплыли поутру!
…Ковчег-авианосец. Пекло вод.
Зад – pussy, но в межбровье – кукловод.
Два игрока склонились над доской.
Упали веки. Восковые лица.
Грядет оргазм томительного блица,
гамбит промеж нью-йорком и москвой.
Вот клетки: восемь-на-восемь, дресс-код
(для клеток) – чёрно-белые одежды,
попарно пилигримствуют все те, что
зовут в новоегипетский исход.
…Ау, Шестидесятые года! —
прошли, полны невыдуманной болью:
грозы не знали пешки над собою,
секиры грязной взлёта над судьбою —
ах, не про них во облацех вода! —
льнут, юные, к чужому водопою:
темна инакомыслия беда.
Но, тронута холёною рукой,
юнцов и юниц сблёвывает площадь —
и молча государственная лошадь
косит зрачком с кровавою каймой.
…Я дурачка родного подниму.
Но я не сторож брату своему.
Те с лэнгли, те с лубянки – братаны,
чьи лица стряпало одно лекало,
в чьих запонках играет карабах,
полярных стран достойные сыны,
в заветных устремлениях равны,
сдвигают утомлённые бокалы
за мёртвых в укреплённых городах.
…И к праху ветром прибивает прах.

Перелётные души на старте сбиваются в стаи,
подставляя крыла либеральным воздушным путям.
Здесь любая судьба состоялась – из горя и стали,
из чего она слепится, птаха счастливая – там?
Что за крылья вручают – мечта на свету, оригами! —
высоко и светло, позади только кухонный чад.
Здесь икары ещё – облетают отчизну кругами,
неокрепшие перья на отчую землю летят.
Их нетрудно понять, им же можно, смеясь, оправдаться:
этот мир – терминал, да и просит природа своё.
Вот и кружат вверху, позабыв притяженье гражданства,
ибо не приземлиться на прежнее это жнивьё.
А земля велика и не слишком придирчива к грязи,
горечь смоет потоп, остальное – в пожарах сгорит.
Пусть же славят полётом всю скудость и однообразье,
пусть прощаются с детством, прилипчивым, как гайморит.
Пусть простятся,
круги нарезая над ширью заветной,
от межи до межи отмеряя свои рубежи,
оставляя ненужное этой земле безответной —
скорбный скарб, воск воскрылий,
частички души…

От девочки во тьме, от вымокшего сада
остался лёгкий вдох, нет, выдох – но туда,
где не дрожат огни в утратах листопада,
не плачут поезда, не падает звезда.
Не жаль, что губы стянуты морозом алым
в железной седине и копоти снегов,
что снилось, что швыряло щепкой по вокзалам,
подвалам, чердакам загаженных годов.
За неким городом, среди зимы и зноя
стоит село Степное, зона – у села.
Здесь оглянулась ты и назвалась собою,
но девочки в саду, конечно, не нашла.
Здесь, в зазеркалье дней, так съёживает тело
прозренье: ты одна и короток твой век,
а за колючкой лет у крайнего предела
дичает яблоня и меркнет человек.
Три ангела в цвету с наколкою кабаньей
вломились в жизнь твою под сенью диких нег:
под куполом небес, под вышкою кабальной
томится автомат, слюну роняя в снег,
и щерится закат, и псы взахлёб рыдают,
и строевая вошь вползает в рупор сна,
и Зона вдаль летит, дыша над городами
бессонницей вакханок, вечная страна.
И в потной тишине над скрюченной планетой
счастливый дремлет дождь и реет мокрый сад,
оплачены на миг всё тою же монетой,
что лодочник сгребёт, пуская душу в ад.
И ты лежишь в углу, прикрывшись мешковиной,
три твари над тобой творят смурной делёж,
и гавкает с высот – проснись! – призыв целинный,
и слышит всё судьба, ржавея, словно нож.

Задохнувшееся от натуги, в пересортице душ и тел,
в вековом затаясь испуге,
вот людское гнездо на юге, куда божий гнев долетел.
Из когда-то бронзовой лейки, бормоча «Иль алла вай дод!»,
на руки старушке-калеке
льёт водицу на диком бреге древний скрюченный садовод.