Александр Димитриев - Возвращение. Избранное. 2-е издание

Поговори со мной, поговори.

Я вижу всё чаще и чаще:
осевшее небо во мгле,
под долгим дождём моросящим
меж будущим и настоящим
иду я по скользкой земле.
Один я и негде укрыться,
и нет ни пути, ни огня,
везти не берётся возница
и лишь безразличные лица
преследуют всюду меня…
Прозрение многих ко многим
приходит к нам только теперь.
К реальности надо быть строгим:
товарищ потерян в дороге
и нет тяжелее потерь.
Движение необратимо —
мы верили, дух затая.
Иду, – а дорога, вестимо,
пытается неотвратимо
вернуться на круги своя.

По наказу лицемеров сытых,
успокоившихся у Стены,
выполнили долг вы за убитых,
на носилках возвратясь с войны.
Мальчики! Безногие герои!
Счастлив тот, кто остаётся жив,
если рядом мина яму роет,
лишь твоё здоровье одолжив.
Вы ушли, не долюбив, в солдаты,
чуть не в срок оставили свой взвод,
чтоб, оглохнув в тишине палаты,
испытанье вновь продлить на год.
В поздний час, когда мужчина плачет,
зубы сжав, или ничком – навзрыд,
боль слезой из раны выйдет, значит
и гнойник душевный будет вскрыт.
Ляжет боль как знак одноязычий
жёлтыми полосками на грудь.
Ноги, почку, часть мужских отличий —
нам уж это, право, не вернуть.
Пальцев не вернуть недостающих,
остальное – просто ждёт свой час.
Не оставь же, мужество, живущих
и бессилье отведи от нас.
Ослепляют белый и багряный —
на халат стекающая кровь,
запах опьяняющий и пряный
встречи с вами мне напомнит вновь.
Помню мышц торчащие лоскутья
и чернеющий некроз культи…
Кинула судьба на перепутье
поседевших, сбившихся с пути.
Никогда вас не ждала награда —
только письма из родимых мест,
в них в одной палате жили рядом
верность жён с продажностью невест.
Знали цену мы мужских истерик
и прощали многое потом, —
где, солдат, ты свой отыщешь берег, —
в водке ль, захлебнувшись полным ртом?
Только к мамам возвращайтесь смело:
вечна их любовь и нет новей.
Мать-Россия, как же ты посмела
бросить на геройство сыновей?..

Никогда я не верил в Бога,
никогда я не верил в сны,
верил только в себя немного,
в справедливость, во власть весны.

Не нуждался в святом причастьи
и душе не искал покой,
верил в совесть, любовь и счастье
и иконы не знал такой.

Верил в труд и в талант я верил,
но не верил, что вправе хам
стать судьёй и стоять у двери,
не пуская в священный храм.

Верил в будущие дороги,
но другие идут, соря.
Не нуждался я раньше в Боге —
оказалось, что, видно, зря.

Будит рассвет ночь,
бьёт провода дрожь.
В час этот – точь-в точь —
первый трамвай ждёшь.

Тянет меня в путь —
манит тебя глушь.
Только ли в том суть
иль неродство душ?..

Мне с тобой жизнь – в век,
месяц с тобой – в год,
дождь без тебя – снег,
даже вино – лёд,

ссоры с тобой – вздор,
крыша для нас – кров,
мох – как цветы с гор,
и как Париж – Псков.

В поезд спешу сесть —
еду тебе вслед.
Главное – ты есть,
врозь нам пути нет.

А что ни говори —
все люди прошлым мечены.
Я осознал с трудом
то, что ни с чем не вяжется:
для тех, кто, власть познав,
отведал человечины,
через года и смерть —
не облегченье, кажется.
Таким же вот, как я,
и их здоровье вверено,
и в ужасе во сне
как будто не кричат они,
а держатся за жизнь
привычно и уверенно,
не зная страшный суд
архивов запечатанных.
И пусть они живут,
подмяв десятилетия,
пусть губы стариков
кривятся над пророчеством
(за проданную честь,
ей-богу, не в ответе я):
презренье вспомнит их
по именам и отчествам!

Думы о державе и о праве
не читал я на твоём лице.
Фианит в серебряной оправе
как цветок на золотом кольце
теребила ты, а руки висли,
словно ветви никнут под дождём,
горечь слов перебивала мысли:
«Господи, куда же мы придём?»
Этим чувствам не было названья —
их теперь назвал простой народ:
боль, и стыд, и разочарованье —
это так, а не наоборот.
Слишком долго мы шутили с властью,
слишком поздно нам открыли рты,
чтобы голой и голодной страстью
Родину, что встала у черты,
возродить; где ближние как звери,
чей закон – «гребите под себя»…
Но нельзя уж ни во что не верить,
лишь кольцо на пальце теребя.