Андрей Кузнецов - Детям за 20

От первого символа по витражам оконным расходятся
нити, сети и прочий хлам.
Через стекло я вижу в небе драконов. Драконы рвут
законы напополам.

Я часто вижу людей, которые не отсюда. Если честно, и
«люди»-то не совсем.
Так мог смотреться волко-рожденный Будда. Временами
у них из глаз пробивает чудо, и если большое – это
заметно всем.

Понятно, такому чуду не место в офисе, а место в чаще,
средневековом лесу.
По нелюдям даже видно – ну так и просится, клубком
свернется, выставит переносицу, бесится, грузится,
ждет, – а когда спасут?
Но – не торопятся. Где-то они застряли… Может, забыли
дорогу, ушли на стрит? Из глаз несется магия цвета
стали, уничтожая рампы, канаты, тали – все, на чем
эверленд стоял и стоит.

Оборотни, лешие и вампиры, единороги, ведьмы и маги
роз, – кто вас бросил в этом обычном мире, зачем
подкинул за кулисы Шекспиру, чего вас Оберон еще не
унес?

Волшебницы работают по кафешкам, жрицы баристами
трудятся – ритуал.
А боги, без шуток, – боги! – читают нечто и пишут

нечто такое, что дух поменьше да поумнее на паклю бы
изорвал.

Эта вот дева – она же явно эльфийка. Этот мальчик, – маленький,
но дракон.
Хочется крикнуть: ну парень, какого фига? Да как же ты не
летаешь, а пишешь фики?
Ты можешь летать, ведь это тебе легко!

Не думаю, чтобы вас случайно забыли…
Вашим, ребята, несвойственно забывать.
Вы – разведка.
Пора возвращаться? – или
все уже завязло в болотном иле,
все уже завяло, и штиль, и гладь…

Так что вы сидите? Какого сигнала ждете?
Сигнала не будет. Не было все века.
Вы не вернетесь сами.
Но вы вернете.
Вернете всё.
Ловите своих на взлете.

Дракон дракона видит издалека.

Когда до осени было пятнадцать дней, доктора сказали,
– завтра лучше не будет.
Надо быть уверенней и сильней… Носили воду
в пластиковой посуде,
а она скулила, как плачут псы взаперти, обо всем своем
небудущем сожалея,
и плита, давно лежащая на груди, становилась тяжелее.
И тяжелее.

У нее был мальчик, выпавший с первым снегом. Но
потом вернулся. Выдержал до конца.
И пока ходила – радовался побегам, а потом стирал
слезинки с ее лица.
И она – с его. Потом отключились руки.
Он уехал к ней и с ней разделил кровать,
успокаивал по ночам, облегчая муки, не давал сдаваться,
плакать и умирать.

Рождество. Морозы были по минус сорок, но она смотрела
только из-за окна.
И ослепла. Метастазы пошли в подкорок, на глаза упала
мутная пелена.

Через пятеро суток боли, в последних числах, под куранты
зачем-то снова пыталась встать.
Осознала, что загадывать нету смысла.
Поняла, что не умеет уже мечтать.

Бесконечные иголки, штифты и трубки, терапия, рвота,
капельницы и сны,
Ни слова, ни сожаления, ни поступки не помогут дожить
до первого дня весны.
Никогда не поздно все начинать сначала, только если
ты еще не пришел к концу.
И она не причитала и не кричала, а сказала через ломкую
хрипотцу:

«Я люблю тебя. Прости, что все время плохо. Принеси,
пожалуйста, сока или воды».
Он погладил ее по носу. Четыре вдоха. «Мы не будем
пасовать из-за ерунды».

Он ушел.

И она пошла, замирая слепо. Но любовь верна, доверчива
и ясна.

Он вернется к ней со стаканом воды на небо.

Все, конечно, будет.

И будет опять
Весна.

Он сорвался в Питер с одной сигаретой.
И разорванным рюкзаком,
на котором скрепками выбил кредо:
The Road is our Home!

Он подумал: «Эти тупые танцы.
Все по кругу. И всюду врут.
Только объявления новых станций
– это искренне. Мой маршрут».