Андрей Кузнецов - Детям за 20

В детстве мы все умели летать. Я же умел, тоже.
«Ну-ка немедленно перестать, этого быть не может!»
– взрослые говорили мне. Я ковырял стенки.
Крылья, шуршащие на спине, гладили по коленке.

Я знал, что крылья у взрослых есть. Только они – прячут.
С ними ведь толком ни лечь, ни сесть, сложно ходить,
значит, проще их под машинку стричь.
«Смотрите, у вас на ушке… Перышко? О, я прошу простить…
Наверное, из подушки»!
А если кто-то и полетит – сложно парить вместе, спереди
будет воздушный щит, сбоку крыло крестит, и турбулен —
ция позади. Легонький, как листочек. Крылья и правила
высоты делают одиночек.

Но я не сдался, – и я летал: с чайками над заливом, с
французскими летчиками до скал, с драконом одним
игривым, с крылатыми кошками на заре… И даже
одной ракетой. Видел, как она на земле стала лучом
света. Летал-летал, и однажды, вдруг, проснувшись не
очень рано, нашел изогнутый белый лук, висящий на
сгибе крана. А рядом, в ванной, огромный меч. И нимб.
И ключи на связке. Я – должен все это уберечь? Я сказка?
А что в развязке?

Сижу на крыше у голубей. Пью кофе из автомата. Небо
над городом голубей, а облака – вата.
От нимба пафосно прикурю. Это Ключи от Рая. А Меч —
Возмездия. Я горю, ярко – но не сгораю.
Господи… Я не вижу пути. Причем и назад – тоже. Что

мне делать, куда идти, Ты еще там, Боже?
Просто хотел, ну… «не как они», я же уже выжат…
Слышишь? Направь меня. Подмигни.

Но, кажется, он не слышит.

У меня есть ангел-предохранитель.

Каждый раз он советует мне: «Остынь. Да какой из
тебя, извини, воитель. Ты не любишь себя? Ну, давай, —
простынь! Простудись! Можно будет лизать варенье…
Можно будет лежать и читать,
читать… У тебя же отличное настроенье. У тебя же от —
личный диван-кровать! У тебя интернет, у тебя работа, у
тебя же девушка, идиот!»
Только если подступит… Оно как рвота, стартовавшая
после парада рвот.

Я сдвигаю ангела вниз, направо. Ангел щелкает.
Молча взведу курок.
Вспоминаю патрон.

Иногда кроваво.
Иногда получается между строк.
Прагматизм стирает.
Цинизм увечит.
Мизантропия дробью летит в толпу.
Реализмы дают дофига осечек,
Но зато попадают по существу.
Анекдоты всегда задевают ноги,
Размышления – мой веселящий газ,
Разрывные – тяжелые монологи.
В кобуре – один. Для себя. Запас.

Через круг прицела кругом – мишени.

Тут такой хитрожопый иньянь-женьшень – спусковому
крючку не до прегрешений.
Понимаешь, мой ангел,
я сам – мишень.

Мне все проблемы в мире по плечу.
Я счастлив и свободен, словно птица.
Я вырасту – и стану пикачу!

И папа с мамой будут мной гордиться.

Оставьте ёжика в покое! Оставьте ёжику покой.
Не троньте ёжика рукою, не троньте ёжика ногой.
Оставьте ёжика в покое, – вы не найдете общих тем!
Оставьте ёжика в покое, оставьте ёжика совсем.
Оставьте ёжика в покое, он слишком много видел зла.
И слишком, слишком много боли его душа перенесла!
Оставьте ёжика в покое. И, если очень повезёт, —
он вас запомнит. И из боя
кусочек мяса принесет.

Наступает сезон ведьм.
Они надевают чулки и короткие юбки,
перчатки,
и длинные пальто с разрезами,
и маечки,
и чёрт знает, что еще.

Наступает сезон ведьм,
эти глаза с поволокой,
и каждый мой шарф похож на петлю,
состоящую из петель,
и каждый мой шаг – по дороге благих намерений.

Наступает сезон ведьм,
холодает,
и встречи с чаем и старым кино
типа «Пушек острова Наваррон»
не доведут до добра.

Наступает сезон ведьм.
Сохрани меня, господи, от их чар,
а ведьм – от моей любви,

ибо человек слаб,
и мудрости, данной нам в детстве,
никогда не хватает на жизнь.

Наступает сезон ведьм,
я строю воздушные замки для обороны.

Волшебные кролики прыгают прямо с горы Брокен,
стою
и наматываю шарф на кулак,
не замечая,

– но небо полно черных точек,
и я уже слышу крики.

Понимаешь?
Мы носим своих мертвецов под курткой. До дна дней.
Если смерти смотреть в лицо, становится холодней.
Вот приходит. Садится. Парень. Стройный, в глазах медь:
«Я учил тебя. На гитаре… Еще научил петь».