Йен Галам - Всетленная. Любовь – проклятие от богов

Зачем ты подарил мне гильотину?
Она мне совершенно не нужна.
И не представить кровожаднее картины,
Где шея вдоль себя рассечена.

Зачем ты подарил мне гильотину?
Символ смерти, символ злобы и порока?
Железо будет влечь, пока я не остыну,
До гибели моей, до смерти, срока.

Зачем? Зачем мне гильотина?
И блик от солнца на лезвии бездушном;
Погибну, как какая-то скотина:
Необходимо быть смиренным и послушным.

Ты подарил мне это в знак чего-то,
Но что же может значить крик и кровь?
«Голове ты дашь предчувствие полета,
А люди есть – всё повторится вновь».

И вот, стоит средь комнаты орудие —
Испанской инквизиции, жаль, нет —
Лечь, как на постель, да без прелюдий,
Увидеть чтобы мой финальный свет.

И нету в жизни ничего прекрасней,
Чем моя уставшая от крови гильотина.
Но соверши, прошу, последнее несчастье,
Пусть шею просечет стальная льдина.

Не ведают греки и не знают древляне
О кровавых реках, где живут киевляне.
Идолам сильным, суровым и мрачным
Приносятся жертвы в строеньи невзрачном.

И на кого бы ни пала роковая судьба,
Прими же, Перун, дух дурного раба!
А Ольга, крещенная вскоре, смеется:
Сменится вера – жизнь другая начнется.

Мало кто знает, что вино в черепах
Добывает клинок – один только взмах.
И вселится сила. Боже, благослови!
Княженье моё и власть на крови.

Не знает никто, как скалится идол,
Угрожая расправой одним своим видом.
Кровавая пена во рту и гримаса,
Требует бог щас же свежего мяса.

Но не жертвуют больше на старой Руси,
Чаще звучит: «Отче иже еси!».
И плетью наказаны ушедшие в Лету
Идолы-боги навстречу рассвету.

Тикают стрелки в полуметре от мира,
На грани всё тонко. И неясно совсем.
Истуканам рабыня благовонья курила,
Но в конце лишь пополнила тихий гарем.

Языческий бог всё поймет, улыбаясь,
И пропустит песок через пальцы, смеясь.
Он потечет, как вода, всё меняясь,
Однако в конце превращается в грязь.

Его хохот, как гром. Он весьма ироничен —
Не впервой считать время песчинкой со дна.
На молитвы молчать неспроста, артистично,
Зная, что жрица давно уж очень грешна.

Языческий бог всё сожжет, не жалея,
Вознесется без нужных для взлета лампад,
Безжалостен, горд. В красоте – каменеет,
Но из кожи всё также выделяется яд.

Под плащ он запрятал всё виденье мира,
Его не заметят в толпе из бродяг.
Говорят, люди – боги, но лишь он из эфира,
Не лишен эгоизма и курит в затяг.

Сегодня я лежу один
И так лежал всегда.
Лежал я хмур и нелюдим,
Не встану никогда.

Моя могила – мой приют,
И мне она мила.
Сюда людишки не плюют,
В ней мама родила.

Сегодня я лежу в тиши
И вслушиваюсь в тишь.
Не слышно глупеньких машин —
Дыханье только лишь.

Мне не страшно, не темно,
Спокойно и тепло.
В могиле только я со мной,
Со мной мне повезло.

Сегодня я лежу один,
И будет так всегда.
Я буду мертв и нелюдим,
Не встану никогда.

Мы расстались. Мне очень грустно.
Не хочется письменно, хочется устно.
Мы с мозгом расстались, и я очень рада,
Пока в мегаполисе время распада.

Дружба с мозгами отныне трудна,
Пока ты не выпьешь все соки до дна
Этого города, этой столицы,
Тонущей в слизи, истертой в крупицы.

Пока ты поёшь или маешься рядом,
Лезет чудовище из трупного яда:
Мёртвого сока заразный настой,
Пара глотков и сей город – пустой.

Пусто, как в пальцах или глазницах,
В этой заразной и шумной столице,
Но больше мне лить, уж спасибо, не надо,
Ведь уже начат период распада.

Каменоломня, Преисподняя снятся —
В реальности все они соединятся.
И реки текут под ногами из смрада,
С мозгом рассталась я. Как же я рада.

Гидроцефальным массивам конец,
Я сам себе адский посланник и жнец,
Кровавое пекло из кузницы Гефеста
Сожжет вялый труп умерщвленного места.