Аня Кузнецова - Сиди и смотри

У мамы готовится ужин,
помощник, конечно, ей нужен:

следить за готовностью блюда,
лепить из салфеток верблюда
и объяснять потом маме,
какими он занят делами.

Пока она делает тесто,
занять почётное место
у плиты, взяв верблюда с собой.
для беседы с едой.

Шепчутся при жарке
сосиски, две товарки.
Овальные яички
плещутся в водичке.
Булькает компот, —
всё дышит и живёт.

Всем на плите очень весело,
только лапша нос повесила.
Сварилась и остывает,
бубнит, пыхтит, причитает:

– Помню ломкую молодость,
прямой я была, как трость.
И мечтала, будучи в пачке,
примерить эти вот тапочки.

Тут в маленькой кастрюле
яички встрепенулись.
Сосиски в сковородке
замолкли, две красотки.
Яблоки компотные
всплыли вверх животами.
Уже Лапше Яичко
кричит: – Как неприлично!

Только девочка Варя,
вилку в лапшу опуская,
шепчет: – Я слышу, Лапшинка,
крепче хватайся за вилку,

не бойся мечтать, мы вдвоём
всё же один раз живём.
А тапки совсем мне не жаль,
ложись на них, отдыхай.

Добрая девочка Варя
так эту жизнь понимает…
…Она и салфетный верблюд
лапшу потом уберут.

Он черный был
как уголь.
Лёг,
укрылся средь цветков гороха,
в блестящих травах
мотылёк.
Он очень есть хотел.
Подвоха
не чуял в лампе он горячей —
раненье выжег.
Лишь луна
смотрела —
сажей стал испачкан
цветок —
страдания полна.

Как расхититель фамильных гробниц,
из пыли антресольной достала коробки.
Уходят сквозь пальцы обрывки страниц
от всяких движений неловких и робких.

Я вас разглядела в облаке пыли
какими? Далëкими от идеала.
Обычные люди, вы просто были.
И я сама тоже какая-то стала.

Так время, бессменный стиратель границ,
невольно решает конфликт поколений.
Пред каждой коробкой я падаю ниц
и долго стою на коленях.

Книгу
откроешь едва —
пасутся слова.
Стадные буквы в строфах-загонах,
Живые. Им плевать на законы
стихосложенья.
Они как овечки, в завитках их колечек
Смысл. Вторженья
Не нужно.

Беззащитные, рифмой наружу.
Как джентльмены на встрече.
– Добрый день, добрый вечер, —
жмут руки,
сплетаются хвостами строк.

Это я разрешила. Я их пастух,
Но вдруг —
волк!

Из бурелома своих заблуждений
в мою безмятежную тишь
входят, серые: – Что ты чудишь?