Александра Окатова: Каиновы сказки. Премия им. А. А. Блока

Вот голову повесил первый воин,
подрезанный недрогнувшей рукой,
тюрбан его багровой крови полон,
по жилам растекается покой.

И никнет вслед за ним второй и третий.
Недолгий век тюльпанам отвела судьба —
сказать Ей о любви цветы пытались эти…
Напрасной оказалась ворожба.

О вы, заложники любовной переписки,
на хрупких стебельках дрожащие сердца,
любовь и смерть вам равно близки,
умрёте вы, сказав любовные слова.

Все девять в шёлковых тюрбанах тёмных
грустят в хрустальной ледяной тюрьме
и ждут, когда красавица рукою томной
сломает стебли их, сказав: вы надоели мне…

В чёрной башне над рекою,
загадав на чёт и нечет,
над отрубленной рукою
девушка тихонько плачет.
Сто имён она сказала:
Парсифаль, Полди и Райнхольд,
Стефан Хильдеберт и Фридхольд.
Как назло не угадала:
Адальберт, Кифер и Готтард,
Олберих, Рабан и Мейнхарт,
Симен, Фридерик и Руперт
Эб, Рудольф, Рикерт, и Хупперт?
Видно, и вторую руку
злобный карлик ей отрубит.

Закусив зубами муку
и одевшись по погоде,
привязав за спину руку,
в лес одна она уходит.

В чаще тёмной и глубокой
смерть свою она отыщет,
и отдастся черноокой —
не бывает страсти чище.

Птицы спят, и рядом с ними
спит Безручка. В чаще – тихо.
(лишь своё чудное имя
напевает Румпельштильцхен.)

И холодной светлой стаей
сны кружатся, улетая,
прялочка жужжит, сплетая
их в снежинки, что не тают.
А Безручка, как проснётся,
Румпельштильцхена коснётся
и в ушко прошепчет нежно:
– Как зовут тебя, я знаю,
и тебя метелью снежной
я до смерти укрываю.
И одной рукой обнимет,
только жаль, что не согреет…
Капли крови на равнине
приведут к ней менестрелей.

Птицы спят, и рядом с ними
спит Безручка. В чаще – тихо:
лишь своё чудное имя
во сне видит Румпельштильцхен.

Морозно дыша в меха,
ласково гнулась от смеха.
– Мой милый, какая потеха:
мужская стезя – везде нелегка!
Ты посмотри ввысь!
(Зрачок блеснул, как звезда)
Звёзды огнём зажглись,
и каждая – влюблена.
Огромен небесный свод.
Пасет мириады звёзд
месяц, любовью богат…
И никого вокруг.
Но приглядись, друг:
даже месяц – рогат!

Молчанье – жженье языка о нёбо.
– Я – скульптор… – уронил безрукий.
– Художник, – выдавил слепой,
и оба в глухом угадали
властителя звуков.

Безрукий шептал в горячке:
– Зачем мне руки?
Могу губами и языком
касанием длинным
из глины —
тело гордячки
с повадками лани,
создать.
Да хоть коленом.
А не достану,
так членом.
И, холодея,
глина твердеет.
– О, Галатея!

Слепой художник, гладя
товарища плечо без продолженья,
сказал: – А я не глядя,
могу любое отраженье
любой души
на полотне создать.
Мне видно всё.
До чёрточки.
Сердцем моим,
чёртовым.
А тот, который не слышал —
молчал.
Он слушал —
кожей, мозгом, кровью,
он пел – сомнением, любовью, болью.
Он думал: «Я внутри себя звучу,
а, следовательно, существую,
мелодией взлетаю,
воспарив, лечу.
Я музыку могу —
любую».

Нет у меня волшебного напитка,
чудесный жезл в руках я не держу.
Наивна с виду и чиста моя улыбка.
(Ты помнишь, как я от любви дрожу?)

Да, я нарочно улыбнусь мужчинам,
расправив плечи, мимо них пройду,
пока их взгляды прожигают спину,
я вызывающе бедром качну.

Мужчины превращаются в свиней?
Их лица – отраженье жадности моей?
Да, я – худшая свинья.
Бесстыдная и жадная – Цирцея.
Но мой любимый вовсе не таков:
он лучше всех людей и выше всех богов.
О, мой любимый так прекрасен,
так нежен и возвышен, что не опасен
ему проклятый дар мой.
Спешу к любимому я прикоснуться
и… чувствую щетину под рукой!

– Это комплекс Арахны: падают волосы,
тело высохло, потеря голоса.
Мне все ясно, – каркает призрак врача —
Господи, рука-то как горяча,
(наклоняет лысую голову)
вот это бред, это здорово…
– Ты говоришь, что я тебя связала,
связала по рукам и по ногам,
и даже сердце я без жалости
опутала тончайшей паутиной…
Ты двинуться не можешь, повернуться,
не чувствуя легчайшего прикосновенья…
Ты так и хочешь снять меня с лица,
смахнуть, убрать, освободиться,
а я опутываю снова и плету, тяну к себе,
наматывая плавно, собирая в сердце…
Концы сети – в глазах и уголках губ…
Мне помогает солнце,
связывая нити —
ну как тебе освободиться,
если даже дом твой напоминает обо мне,
и зеркала твои в тоске мечтают,
чтобы в них могла я отразиться,
мечтают о моей улыбке и глазах…
И окна дома деревенского хранят
воспоминанья обо мне,
и легкого прикосновенья моих рук
во веки не забудут даже стружки,
струившиеся по земле,
хотя им скоро пеплом стать в огне…
Но даже пеплом став, они не позабудут
моей любви к тебе…
Тебе напомнят обо мне осины,
дрожащие в потоках ветерка,
и лебеди, змеиные сгибающие шеи,
карьер песчаный,
та звезда,
следившая за нами,
заглядывая в окна терема…
Река, придавленная каменным мостом…
Крик электрички и вечерняя толпа,
и переполненный вагон метро,
и дверь твоя, меня впускавшая…
Я, паучиха, узор соткавшая…
И боги накажут меня за него…