Александра Окатова: Каиновы сказки. Премия им. А. А. Блока

Будет лучше.
Просто. Бедно.
Была – лучик,
стану – ведьма.

Пальцы длинные,
словно сломаны,
взгляды дымные,
мысли тёмные.

Была прозрачная,
как родниковая,
теперь незрячая,
вся в лёд закована.

Обломаются края,
в проруби потонет
непосредственность моя —
сердце на ладони.

Мне осень поднесла вина:
как кровь, янтарь и снег – тройного.
И это не моя вина,
что рвётся сердце от такого.

Я помню, что сама пришла
в зловещий лес, в притон разбойный,
ему внимала не дыша,
а он был бледный и спокойный.

Сама пришла, сама ложусь
на стол, залитый алой кровью.
Здесь смерть моя – я не боюсь,
клянусь – не поведу и бровью.

Там сразу разорвут на мне
красивое льняное платье,
и дело вовсе не в вине,
и не в таинственном заклятье.

– А перстень твой с мизинца снять,
увы, никто уже не сможет, —
мне говорила, плача, мать.
(Жених пугал её до дрожи.)

Под лезвием ножа сверкнёт рубин:
мизинец упадёт мне на колени.
Мне всё равно: жених, лишь он один —
и смерть моя, и муж мой вожделенный.

Мне осень поднесла вина:
как снег, янтарь и кровь – тройного,
и это не моя вина,
что рвётся сердце от такого.

Опять ты не дал мне напиться.
Я не в обиде. Я привыкла.
Опять неразличимой птицей
Придётся в небе мне кружиться.

Взмахну руками как крылами
и посмотрю в глаза по-птичьи —
и расстоянье между нами
придётся сильно увеличить.

Я днём проклятою вороной
осуждена одна скитаться,
и только ночью длинной, тёмной
смогу тебе я показаться.

Тебе придётся постараться —
расколдовать меня не просто:
вслепую с демоном сражаться,
и с простаком большого роста.

Три дня не спать, три дня не бриться,
не есть, не пить и матери не верить,
с обрыва прыгнуть и разбиться —
чтоб смерть ужасную примерить…

Вороной, днём, тебя забуду.
Придёшь – тебя я не узнаю,
и от тебя скрываться буду,
с куста на куст испуганно перелетая.

Опять ты не дал мне напиться.
Я не в обиде. Я привыкла.
Опять неразличимой птицей
Придётся в небе мне кружиться.

Хрустальный купол голубой,
берёзы жёлтая тревога,
о возвращении домой
мечтает старая дорога.
В густом лесу среди берёз,
за изгородью из скелетов
и над прудом из чистых слёз
стоит мой дом, не зная лета.

Навечно осень в доме прижилась,
там нету лет и зим, и нету вёсен,
там каждая былинка горем налилась,
а воздух там тяжёл и смертоносен.
В моём роду русалки – все.
Не зря в деревне люди нас боялись
и сразу узнавали по косе
из локонов, что змеями свивались.

Я раньше очень мстительной была —
я никогда виновных не жалела,
волшебницей без сердца я слыла,
и магией свободно я владела.
А трое юношей меня пытались полюбить —
расколдовать меня они хотели,
пришлось их, бедненьких, убить,
и я от крови чистой захмелела.

Один лежит с ножом в груди,
другой сокрыт в чащобе леса,
его следочков не найти,
а кости третьего разбросаны по плёсу.
Три чистых сердца на моей груди
сияют ярко, будто три рубина,
и лучшего подарка не найти
для моего седого господина.

Два сердца я ему отдам,
но утаю твоё сердечко,
два сердца он подаст – гостям.
Из твоего, пожалуй, сделаю колечко.
В октябрьскую особенную тишь
мне кажется, я слышу твои стоны,
мне кажется, от неги ты кричишь,
моей любовью истомлённый.

Мой муж измены не простит,
любовь преступную заметит,
и он захочет отомстить,
а я не побоюсь ответить.
Я глаз своих не опущу,
не заслонюсь в полупоклоне,
я душу к Богу отпущу —
зажгусь звездой на небосклоне.

И ты меня благослови:
остра любовь, как нож, и вечна.
Ты берегись моей любви —
горячей, строгой, бесконечной.
Мой господин сорвёт с руки кольцо,
но заглянуть в глаза уже не сможет
и, наклонив холодное лицо,
кольцо на веки мёртвые положит…

…и тело хладное столкнёт
ногою с ветхого помоста,
и надо мною пруд сомкнёт
потоки слёз прозрачного погоста…
Мерцает солнце надо мной
сквозь толщу вод неощутимо,
и дни земные чередой,
меня не задевая, мчатся мимо.
Темнеет купол голубой,
как ночь, опустится тревога.
О возвращении домой
и не мечтает старая дорога.
В густом лесу среди берёз
за изгородью из скелетов,
в глуби пруда из чистых слёз
исчезнет дом, не ведающий лета.