Антонина Белова - Радость моя. Премия имени Н. С. Гумилёва

Не открыть заповеданной тайны,
не понять недосказанных слов,
как не сгладить жестоких углов,
что меж нами легли не случайно…

Так чему ж ты, душа моя, рада?
Ты смеёшься, и я вдруг пойму:
пересилить душевную тьму —
ах, какая же это отрада!

Прости меня, прости меня за всё:
за боль, отчаяние, слёзы,
за горькие слепой судьбы угрозы,
за разорённое житьё-бытьё…

Чем оправдаться мне перед тобой?!
Чем искупить вину невиноватой?!
Всё видишь сам: жестокою расплатой
мне стала ноша – яростной борьбой.

И всё же не ропщу, довольна всем.
Есть в каждом дне и радость, и отрада.
И, знать, по силам эта мне преграда,
ведь я с тобой навеки, насовсем.

Уйдём туда, где синие моря
под небом вечным устали не знают,
волну к волне и день и ночь сплетают,
качая корабли и якоря…
Уедем, друг, за синие моря.

Не сомневайся в выборе пути.
Оставим здесь болезни и напасти,
и злую память отгоревшей страсти,
чтобы обиды в сердце превзойти, —
не сомневайся на своём пути.

И будет день исполнен новизны,
и полон встреч, и радости открытий,
и ярких, потрясающих событий.
И цели станут для тебя ясны, —
ведь жизнь сама источник новизны.

Иду полосою тёмной,
по лиху иду упорно,

твержу на ходу молитвы,
но края не видно битвы.

И кажется, сил не хватит
дожить до Твоих объятий,

боюсь, не дойду иль струшу,
Господь, укрепи мне душу!

Пошли мне терпенья силу
восстать над бедою сирой

и язвы мои умасти,
Господь мой, – покой и счастье!

До понедельника, как в памятном кино,
дай мне, судьба, дожить, переиначить
игру-борьбу с тобой, чтоб терпкое вино
любви чуть-чуть горчило – не иначе.

А там, гляди, опять дотянем до весны,
до запахов, разбуженных лучами,
где солнцу ярому пределы не тесны
и нет беды корявой за плечами.

И, может быть, и впрямь простуженный февраль
чернил достанет, но не станет плакать,
чтоб победить её, надменную печаль, —
живой души вневременную слякоть…

Какие были времена!
Янтарные стекали смолы,
в лучах закатных – письмена,
неведомые планам школы.

Тянулся солнечный рассвет
своим лучом к сестре-подушке.
И целовали Божий свет
седые горные макушки.

Там тропки узкие в горах
и скал морщинистых уступы —
их взять не сможешь впопыхах,
они горды и неприступны.

Там звёзды падали в ладонь
и обжигали душу счастьем,
и был тот сказочным огонь,
и мы его казались частью.

И разливалось море дней,
и каждый бился в берег жизни…
И был ли кто из нас бедней? —
Молчали струны укоризны.

И трепетали огоньки
в ночи таинственно-живые,
то наши души-светляки
как маяки сторожевые.

И босоногий наш народ
все камни знал на дне речушки.
А ягодой набитый рот?!
А безмятежные веснушки?!

Манил у дома летний сад,
от щедрости даров сгибаясь,
где с ветки рвали наугад,
ничем нисколько не смущаясь.

И за душу брала сполна
гитара – с грустью пела мама,
ей вторила отца струна —
мажорно, радостно-упрямо.

Отец – всё знающий кумир —
всех тайн казался властелином.
Без горизонтов был наш мир
в прекрасном облике едином!

И заполняла синева
пределы радостного лета,
всё было просто, трын-трава,
и жизнь печалью не задета…

Какие были времена!
Деревья сказочно большие!
Всё скрыла память-глубина…
О времена, в душе живые!

Я замирала, как трава,
пред миром Божьим в раннем детстве,
и ни жива и ни мертва,
не в силах этим насмотреться.

Я вглядывалась в лик цветка,
где лепесток за лепесточком
творила Божия рука,
а мне казался лишь цветочком.

И разглядев тычинок ряд,
весёлых и неприхотливых,
я улыбалась всем подряд
в обилье дней моих счастливых.