Геннадий Алексеев - Известный Алексеев. Т. 6. Избранные стихотворения

встал к стенке

и стал мраморным.

Мрамор розоватый,

благородного оттенка.

Хожу по весеннему городу,

и в горле у меня булькает восторг.

Но я и виду не подаю.

Хожу по городу и криво усмехаюсь:

«Подумаешь, весна!»

Сажусь в весеннюю электричку,

и в ушах у меня щекотно от восторга,

но я не поддаюсь.

Еду в весенней электричке

и исподлобья гляжу в окно:

«Эка невидаль – весна!»

Вылезаю из электрички,

бросаюсь в лес,

раскапываю снег под елкой,

расталкиваю знакомого муравья

и кричу ему в ухо:

– Проснись, весна на дворе!

Восторг-то какой!

– Сумасшедший! – говорит муравей. —

И откуда только берутся

такие восторженные идиоты?

Мы гуляли с ней у пристани

и любовались изящными белыми шхунами

с высокими мачтами.

– Кто я? —

спросила она меня —

как ты думаешь?

– Ты шхуна – ответил я, —

ты случайно зашла в мою гавань,

тебя тянет в океан.

Через месяц

мы с нею расстались.

Каждый день я хожу в порт

и расспрашиваю моряков:

не видал ли кто-нибудь

стройную шхуну

с зелеными глазами?

Но все напрасно.

Трудно поверить,

что ее постигло кораблекрушение.

Девки поют.

Протяжно,

ах, как протяжно девки поют

вдалеке.

Девки поют про любовь.

Сладко,

ах, как сладко сердце щемит:

девки поют про любовь.

Конечно, вечер.

Конечно, река.

Конечно, березы.

И девки поют вдалеке.

И сказать тут нечего.

Конечно, грустно.

Конечно, по-русски.

Конечно, хорошо.

И никуда тут не денешься.

Всю жизнь они будут петь,

эти девки,

всю жизнь они будут петь вдалеке

про любовь.

– Ау! – кричат мне. —

Ау! Где ты?

– Ау! – кричу. —

Ау! Я далеко где-то!

– Ау! – кричат. —

Ау! Иди сюда!

– Ау! – кричу. —

Иду! Я скоро!

А сам не тороплюсь.

Тихо иду по лесной дороге,

перешагивая тени сосновых стволов,

и все удивляюсь этому миру,

в который попал ненароком.

Незнакомые люди

подходили к ней на улице

и говорили:

– Какая вы милая!

Тогда я любил ее

и она меня – тоже.

Потом она меня разлюбила,

а я ее – еще нет.

Спустя два года

я встретил ее.

Она так подурнела,

что ее трудно было узнать.

– Милая, – сказал я ей, —

ты очень подурнела!

Наверное, это оттого,

что ты меня разлюбила.

Полюби меня снова!

– Попытаюсь! – сказала она,

но так и не попыталась —

ей было некогда.

А я еще долго любил ее

зачем-то.

Предвкушать его.

Услышать скрип двери

и догадаться,

что это оно.

Растеряться.

Но взять себя в руки

и, побледнев от решимости,

прочесть его про себя.

Поразиться.

И, переведя дух,

прочесть его вслух,

но шепотом.

Расхрабриться.

И, открыв окно,

прокричать его громко,

на всю улицу.

Наконец успокоиться.

И ждать новое,

самое лучшее.

Как безмятежен,

как торжественно спокоен

был грешный мир

в глазах делла Франческа!

Среди деревьев

проходили женщины,

с глазами темными,

в простых прекрасных платьях,

и ангелы с власами золотыми

взирали на крещение Христа.

Но в старости

Пьеро совсем ослеп.

И он уже не видел этих женщин

и ангелов

с Христом и Иоанном,

но он, конечно,

слышал их шаги,

их вздохи

и шуршание одежд.

Как строен,

как величественно прост

по-прежнему

был этот мир нестройный

в слепых глазах

Пьеро делла Франческа!

На гобелене юный пастушок

и рядом с ним румяная пастушка.

На гобелене ручеек бежит

и белые овечки щиплют травку.

Садится бабочка на шляпу пастушка,

а он не видит,

он обнял пастушку,

и невзначай рука его легла

чуть выше талии —

каков шалун!

Но вдруг

из-за пригорка выполз ржавый танк,

вращая башней

и урча от злобы.

Пастушка взвизгнула,

но смелый пастушок

отважно пальцем погрозил злодею.

Танк развернулся

и уполз в кусты.

«Наверное, танкист сошел с ума, —

подумал я, —

война давно прошла,

а он себе воюет и воюет.

К тому же век он перепутал —

из двадцатого

заехал в восемнадцатый, бедняга.

Ведь там бензина нет.

Потом ему придется

пройти пешком

лет двести».