Геннадий Алексеев - Известный Алексеев. Т. 6. Избранные стихотворения

К чему, думаю,

мне мучиться —

разлюблю-ка я тебя,

и дело с концом.

И я тебя разлюбил.

Целый день

я не любил тебя ни капельки.

Целый день

я ходил мрачный и свободный,

свободный и несчастный,

несчастный и опустошенный,

опустошенный и озлобленный,

на кого – неизвестно.

Целый день

я ходил страшно гордый

тем, что тебя разлюбил,

разлюбил так храбро,

так храбро и решительно,

так решительно и бесповоротно.

Целый день

я ходил и чуть не плакал —

все-таки жалко было,

что я тебя разлюбил,

что ни говори,

а жалко.

Но вечером

я снова влюбился в тебя,

влюбился до беспамятства.

И теперь я люблю тебя

свежей,

острой,

совершенно новой любовью.

Разлюбить тебя больше не пытаюсь —

бесполезно.

В порыве невыносимого отчаянья

я схватил телевизионную башню

высотой в триста метров

и швырнул это сооружение

к ее ногам.

Но она и глазом не моргнула.

– Спасибо, – сказала она, —

пригодится в хозяйстве.

(Практична она

до ужаса.)

– А как же телевиденье? —

спросил я, слегка оробев.

– А как угодно, – сказала она

и улыбнулась невинно.

(Эгоистка она —

таких поискать!)

В порыве слепого отчаяния

я набросал к ее ногам

гору всяких предметов.

– Бросай, бросай! —

говорила она.

Я и бросал

Вспотел весь.

Утром она исчезла.

Дома ее не было,

на работе ее не было,

в городе ее не было,

в стране ее не было,

за границей ее не было,

на Земле ее не было

и в Солнечной системе тоже.

Куда ее занесло? —

подумал я со страхом.

Вечером она появилась

как не в чем ни бывало.

Где была? – спрашиваю.

Молчит.

Чего молчишь? – спрашиваю.

Не отвечает.

Что случилось? – спрашиваю.

Смеется.

Значит ничего не случилось.

Просто озорство.

Стоит мне захотеть, —

говорю, —

и я увековечу ее красоту

в тысячах гранитных,

бронзовых

и мраморных статуй,

и навсегда останутся во вселенной

ее тонкие ноздри

и узенькая ложбинка

снизу между ноздрей —

стоит мне только захотеть!

Экий бахвал! —

говорят. —

Противно слушать!

Стоит мне захотеть, —

говорю, —

и тысячелетия

будут каплями стекать

в ямки ее ключиц

и высыхать там,

не оставляя никакого следа, —

стоит мне лишь захотеть!

Ну и хвастун! —

говорят. —

Таких мало!

Тогда я подхожу к ней,

целую ее в висок,

и ее волосы

начинают светиться

мягким голубоватым светом.

Глядят

и глазам своим не верят.

Накатило,

обдало,

ударило,

захлестнуло,

перевернуло вверх тормашками,

завертело,

швырнуло в сторону,

прокатилось над головой

и умчалось.

Стою,

отряхиваюсь.

Доволен – страшно.

Редко накатывает.

Живу возвышенно.

Возвышенные мысли

ко мне приходят.

Я их не гоню,

и мне они смертельно благодарны.

Живу возвышенно.

Возвышенные чувства

за мною бегают,

как преданные псы.

И лестно мне

иметь такую свиту.

Живу возвышенно,

но этого мне мало —

все выше поднимаюсь постепенно.

А мне кричат:

– Куда вы?

Эй, куда вы?

Живите ниже —

ведь опасна для здоровья

неосмотрительно возвышенная жизнь!

Я соглашаюсь:

– Разумеется, опасна, —

и, чуть помедлив,

продолжаю подниматься.

Вышел из трамвая —

пахнет гарью.

Потрогал голову —

так и есть:

волосы на голове моей

полыхают.

Так и шел по Садовой

как факел.

Было светло и весело

мне и прохожим.

Так и пришел к Лебяжьей канавке.

Здесь и погас.

Загорюсь ли я снова?.

Как знать.

Мой добрый август взял меня за локоть

и вывел из лесу на светлую поляну.

Там было утро,

там росла трава,

кузнечик стрекотал,

порхали бабочки,

синело небо

и белели облака.

И мальчик лет шести или семи

с сачком за бабочками бегал по поляне.

И я узнал себя,

узнал свои веснушки,

свои штанишки,

свой голубенький сачок.

Но мальчик, к счастью,

не узнал меня.

Он подошел ко мне

и вежливо спросил,

который час.

И я ему ответил.

А он спросил тогда,

который нынче год.

И я сказал ему,

что нынче год счастливый.

А он спросил еще,

какая нынче эра.

И я сказал ему,