Коллектив авторов - Кристалл

Смотрит осень в синий телевизор
сквозь окно на первом этаже,
где живет на пенсии провизор,
старый и полуслепой уже.
Наши перепутались погоды,
и со снегом пополам листва
в вихре, на цыганский плат похожем,
кружится едва-едва.
Снег с листвой, в слезах, обнявшись, ляжет.
Но любовники обречены.
И глумливый ветер им расскажет
о стране, где и зимою даже
листья, словно юность, зелены.

Опять, как браконьер, луна
свои раскидывает сети,
где облака боками светят,
как сонные язи у дна.

Текучей, влажной чешуей
листва полночная искрится.
Сама себе природа снится,
и сам к себе приник покой.

Хладит песок. И тишина
следит невозмутимым оком,
как в омуте небес глубоком
вновь браконьерствует луна!

К чему мы так нетерпеливы,
к друзьям за помощью спеша,
так суетно немолчаливы,
когда и впрямь больна душа.
Я посреди беды и счастья
живу, улыбки не тая.
И пусть мне больно — боль моя
не стоит вашего участья.

Неотвязная дума топорщится
о глотке милосердном вина.
Утром морда, как мятая трешница,
на нещадном свету зелена.

Хорошо, что на струнах не брякают,
не рыдают о русской тоске.
Хорошо — не окончилось дракою
что вчера шевелилось в башке.

Мне икоты докучнее каянья.
Потому я кричу: «Наливай!»
Мы побудем еще в белокаменной,
а назавтра — прощай, поминай!

Никуда и назавтра не денемся.
Это так, для гитарной струны…
Смейся ты хоть, раз плакали денежки,
улетая, как дым из трубы.

Мне мигнул за граненою утварью
взор из шторок ресниц на клею.
Ты, подруга, скажи, как зовут тебя, —
я тебя, понимаешь, люблю.

Диссертант, диссидент, два художника,
однорукий афганский герой.
Мы вторую неделю заложники,
и запой громоздится горой.

Этажа девятисполовинного
Лишь холстами полна пустота.
Как гитара, дивана пружинного
Звонок зев, только песня не та.

А весна над Москвой простирается,
как мираж, как воздушный Париж.
Теплой шерсткою ветра стирается
жалкий снег с тротуаров и крыш.

Эта весть, этот ветер воспрянувший
долгожданней, кого ни спроси,
чем хозяин, с шампанским нагрянувший
прямо в дверь на бубновом такси.

Ты мне строгой Россией была.
Этой ночью ты Индией стала.
Как полна ароматная мгла
тишиною и страстью Начала!

Дождь волос мне на грудь пролила,
от стыда и желанья сгорала.
Словно звездами, полнилась мгла
животворным сияньем Начала.

Ночь бездонной рекою текла,
воском, нежным до боли, стекала.
С умираньем так схоже Начало.
О, как времени много! Как мало!

Утро Индию нам рисовало
на морозной лазури стекла.

Он говорил: «Не покидай меня.
Я от любви ослеп и прошлого не помню.
Мы не одни? Но почему, как в поле,
Тьма без луны и колкая стерня?

Поводырем мне будь. Поводырем
Когда ты рядом, мне почти не страшно.
Мы только свет возмем у темной страсти…
Ты потерпи — и мы найдем наш дом».

Так говорил, еще не веря сам
глухим и лихорадочным словам.

Все пули долетают раньше свиста,
но прежде правды молвятся слова…
И вот: качнулся медленно и мглисто
слепящий день, и наступила мгла.

И, сгорбясь, он закрыл глаза руками.
Затменье овладело небесами.
И он в тревоге жгучей изнемог.
И долго рук от глаз отнять не мог.