Сейчас я несчастен, безволен и нем,
а там я всесилен, для всех стану всем.
Построю дворец высоченный, хрустальный,
в горах неприступных, с огромнейшей спальней.
И в нём заведу себе тайный гарем.
А люди читали свои гороскопы
и верили слепо в пустые слова.
Мы прошлое помним так смутно, едва,
и жить нелегко на задворках Европы…
Но вера наивная так же жива,
всё мчится куда-то трёхтактным галопом.
Хоть звёздное небо и видно всем людям,
но знаков загадочных нам не понять.
Застыла на сердце тревоги печать:
уйдём в никуда как пришли ниоткуда.
И я не хочу наперёд что-то знать,
когда каждый день — это новое чудо.
Знаю, что мир стал ко мне неприветлив,
он весь в одежде из чёрного цвета.
Я молюсь часто, но нету ответа,
люди уже всех богов ниспровергли,
так не придумав другого сюжета.
Через дорогу построили церковь,
путь теперь к Богу намного короче.
Буду ходить туда часто, но впрочем
можно молиться как раньше — заочно.
Спать теперь станет и сладко, и крепко.
Там был пустырь, весь заросший крапивой,
пили бомжи непонятную жидкость.
В рай недоступный открылась калитка.
Вижу я волны и берег счастливый
в жизни бескрылой, похожей на пытку.
«Я листаю открытый букварь…»
Я листаю открытый букварь
в ожидании голоса свыше.
Нас погубит ритмический дар,
что порою бывает не слышен.
И тагара, и терпкий сандал
все депрессии лечат надёжно.
Кто же сладкого яда послал,
изменяя мой мир осторожно?
Монотонный, задумчивый стих, —
ну, открой свою вечную тайну:
почему я сегодня затих
и сижу у окошка печальный?
Жизнь идёт словно вызов судьбе,
день за днём не спеша убывая.
Я уже не уверен в себе
и живу беспричинно страдая.
Это счастье, проклятье, удел?
Словно врач у постели больного
суечусь, будто нет других дел,
и рожаю заветное слово.
Как другие плетут письмена
я не знаю, мой голос похуже.
Не могу, отпустите меня
посмотреть, что творится снаружи.
Представьте картину: за старым столом
сидит человек, неподдельно робея,
листа белизну потревожить не смея,
а мысли то спят, то поют ни о чём.
Молчат небеса, не хватает отваги,
не бродит рука по холодной бумаге.
Он полон тревоги, предчувствия бури,
но слаб и боится нарушить покой,
поэтому вертится, злится и курит,
и смотрит в окно с беспросветной тоской.
А муза в углу от бессилия плачет.
Так что же случилось, и что это значит?
Пора бы уже перейти за черту,
к созревшему звуку щекою прижаться,
но строчные буквы никак не ложатся,
никак не ползут по пустому листу.
Оставь ты тетрадь, не насилуй, не надо.
Твой мир просто спит для уставшего взгляда.
Сегодня уже не рожу я ни строчки,
смешались слова в незаметную точку,
и солнце скатилось вдали за межу,
а я за ним молча, безвольно слежу.
Опять эту ночь смаковать по глоточку
и годы считать, подходя к рубежу.
В деревне глухой, затерявшись в лесах,
где замерло время на старых часах,
невольно становишься частью пейзажа.
Стоят вокруг сосны сурово как стража,
держа небосвод на понурых плечах.
А я здесь зачем? Лишь деталь антуража.
Да здравствует рифма простая
в жестокий и варварский век.
Бессонница — птица ночная
ко мне прилетит на ночлег.
И снова в полночной привычке
мне мучиться с ней суждено,
а мысли по кругу привычно
помчат словно веретено.
Измучен нарзаном и колой,
опять с ней встречаю рассвет,
спрягая сквозь пальцы глаголы, —
типичный, короче, поэт.
Ну что из того, что настал понедельник,
пустых выходных недостойный преемник.
Пусть жизнь освещает волшебный фонарь,
блаженство и радость познает отшельник
и станет бессилен скупой календарь.
И всё же, доподлинно, — это беда,
когда лиц бесстрастных летит череда
в тисках суеты и во славу прогресса.
Стремительно в небо растут города,
а Бог смотрит вниз на людей с интересом.
Читать дальше