Алексей Букалов - «Берег дальный». Из зарубежной Пушкинианы

Немало сказано о Пушкине-историке, об историзме пушкинского мышления. Как и у каждого исторического писателя, было у Пушкина «любимое его время» в русской и всемирной истории – XVIII век, с которым он себя связывал, так сказать, по праву рождения (А. Битов). А в XVIII веке были свои главные герои, важнейший из которых – Петр I.

Для характеристики исторических воззрений Пушкина полезно вспомнить его неотправленное письмо П.Я.Чаадаеву от 19 октября 1836 года: «Что касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с Вами согласиться. Войны Олега и Святослава, даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? <���…> Оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история!» (подлинник по-французски, XVI, № 1267). Вспомним и другое пушкинское письмо, написанное тремя годами раньше, через несколько месяцев после завершения работы над «Медным всадником». Поэт пишет жене о предварительной работе над историей Петра: «Скопляю материалы – привожу в порядок – и вдруг вылью медный памятник, который нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок» (1834, Х, 379).

Петр неизменно привлекал внимание Пушкина, стал героем многих его произведений – стихотворных и прозаических. В пушкинской «Петриаде» роман о царском арапе занимает особое место. Прежде всего потому, что он представляет собой одну из первых попыток создания новой русской исторической прозы. Появление его отвечало общественной потребности: «Век наш – по преимуществу исторический век, – писал Белинский. – Историческое созерцание могущественно и неотразимо проникло собою все сферы современного сознания» [155].

Именно Пушкин, «великий реформатор русской литературы» (по определению того же Белинского), взялся за решение важнейшей и труднейшей творческой задачи – написание исторической эпопеи. Форма романа привлекала своей демократичностью, доступностью. Говоря о народности басен Крылова, Пушкин писал в 1830 году: «Басни (как и романы) читает и литератор, и купец, и светский человек, и дама, и горничные, и дети. Но стихотворение лирическое читает токмо любитель поэзии. – А много ли их?» (XI, 154)

Эту же мысль Пушкин повторил и в 1836 году в «Письме к издателю»: «Поэзия не всегда ли есть наслаждение малого числа избранных, между тем как повести и романы читаются всеми и везде» (XII, 98).

«Роман преимущественно перед другими родами сочинений, – утверждал еще в 1828 году «Московский вестник», – пользуется всеобщей любовью и потому действует сильнее на народные нравы» [156]. При этом «Вестник» видит особенность романа в «описании частной, семейственной жизни».

Пушкин прекрасно чувствовал потребность в историзме художественной прозы. «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании, – писал он в 1830 году. – Валтер Скотт увлек за собою целую толпу подражателей. Но как они все далеки от шотландского чародея!» (XI, 92).

Известно, что Пушкин и литераторы его круга придавали вопросам становления русской прозы большое значение. А.А.Бестужев-Марлинский в статье «Взгляд на старую и новую словесность в России» констатировал «безлюдье в степи русской прозы»: «У нас такое множество стихотворцев (не говорю поэтов) и почти вовсе нет прозаиков; как первых можно укорить бледностью мыслей, так последних погрешностями противу языка. К сему присоединилась еще односторонность, происшедшая от употребления одного французского и переводов с его языка. Обладая неразработанными сокровищами слова, мы, подобно первобытным американцам, меняем золото оного на безделки» [157]. О.М. Сомов в «Обзоре российской словесности за 1827 год» констатировал преобладание стихов над прозою и «невыработанность» прозаической речи [158].

«Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат…» – эта пушкинская формулировка стала классической [159].

Вынашивая замысел романа о царском арапе, Пушкин видел перед собой блестящий образец для подражания – историческую прозу Вальтера Скотта. Популярность «шотландского чародея» была поистине всемирной. «Вальтер Скотт решил наклонность века к историческим подробностям, создал исторический роман, который стал теперь потребностью всего читающего мира, от стен Москвы до Вашингтона, от кабинета вельможи до прилавка мелочного торгаша», – писал А.А. Бестужев-Марлинский [160].