Антология - Советская поэзия. Том второй

Есть многое на свете, друг Горацио {49} 49 Стр. 168. Горацио — персонаж трагедии Шекспира «Гамлет», друг Гамлета, принца датского. ,
что и не снилось вашим мудрецам.

Я все плачу — я все плачу —
плачу за каждый шаг.
Но вдруг — бывает! —
я хочу пожить денек за так.
И жизнь навстречу мне идет,
подарки дарит мне,
но исподволь подводит счет,
чтоб через месяц, через год
спросить с меня вдвойне…

Как странно томит нежаркое лето
звучаньем, плывущим со всех сторон,
как будто бы колокол грянул где-то
и над землей не смолкает звон.
Может быть, кто-то в пучине тонет?
Спасти его!
Поздно!
Уже утонул.
Колокол…
Он не звонит, а стонет,
и в стоне его океанский гул,
соль побережий и солнце Кубы,
Испании перец и бычий пот.
Он застит глаза, обжигает губы
и передышки мне не дает.
Колокол…
Мне-то какое дело?
Того и в глаза не видала я…
Но почему-то вдруг оскудела,
осиротела судьба моя.
Как в комнате, в жизни пустынней стало,
словно бы вышел один из нас.
Навеки…
Я прощаться устала.
Колокол, это в который раз?
Неумолимы твои удары,
ритмичны, рассчитанны и верны.
Уходят, уходят мои комиссары,
мои командиры с моей войны.
Уходят, уходят широким шагом,
настежь двери, рубя концы…
По-всякому им приходилось, беднягам,
но все-таки были они молодцы!
Я знаю, жизнь ненавидит пустоты
и, все разрешая сама собой,
наполнит, как пчелы пустые соты,
новым деяньем, новой судьбой.
Минут года, и вырастут дети,
окрепнут новые зеленя…
Но нет и не будет больше на свете
тех первых, тех дорогих для меня.
… В мире становится все просторней.
Время сечет вековые дубы.
Но остаются глубокие корни
таланта, работы, борьбы, судьбы.
Новых побегов я им желаю,
погожих, солнечных, ветреных дней…
Но колокол, колокол, не умолкая,
колокол стонет в душе моей.

Несчетный счет минувших дней
неужто не оплачен?
…Мы были во сто крат бедней
и во сто крат богаче.
Мы были молоды, горды,
взыскательны и строги.
И не было такой беды,
чтоб нас свернуть с дороги.
И не было такой войны,
чтоб мы не победили.
И нет теперь такой вины,
чтоб нам не предъявили.
Уж раз мы выжили.
Ну, что ж!
Судите, виноваты!
Все наше:
истина и ложь, победы и утраты,
и стыд, и горечь, и почет,
и мрак, и свет из мрака.
…Вся жизнь моя — мой вечный счет,
с лихвой, без скидок и без льгот,
на круг, — назад и наперед, —
оплачен и оплакан.

Прошу тебя,
хоть снись почаще мне.
Так весело становится во сне,
так славно,
словно не было и нет
нагроможденных друг на друга лет,
нагроможденных друг на друга бед,
с которых нам открылись рубежи
земли и неба,
истины и лжи,
и круча, над которой на дыбы,
как кони, взвились наши две судьбы,
и ты,
не оглянувшись на меня,
не осадил рванувшего коня.

Я вижу в окно человека,
который идет не спеша
по склону двадцатого века,
сухую листву вороша.

Куда он несет свою душу,
ее не скудеющий свет?
Но я его путь не нарушу.
Я молча гляжу ему вслед.

Но я не вспугну его криком.
Пускай он пройдет навсегда,
великий,
в покое великом.
Мне только понять бы — куда?

Украина, Украина, Укр аина,
Дорогая моя!
Ты разграблена, ты украдена,
Не слыхать соловья.

Я увидел тебя распятою
На немецком штыке
И прошел равниной покатою,
Как слеза по щеке.

В торбе путника столько горести
Нелегко пронести.
Даже землю озябшей горстью я
Забирал по пути.

И леса твои, и поля твои —
Все забрал бы с собой!
Я бодрил себя смертной клятвою —
Снова вырваться в бой.

Ты лечила мне раны ласково,
Укрывала, когда,
Гусеничною сталью лязгая,
Подступала беда.

Все ж я вырвался, вышел с запада
К нашим, к штабу полка,
Весь пропитанный легким запахом
Твоего молока.