Антология - Советская поэзия. Том второй

Я трижды побеждал судьбу,
Я трижды, вытянувши руки,
Лежал в постели, как в гробу.
Я знаю, что такое муки.

Чуть слышный сердца перестук…
Болезнь крестами отмечала
Все сбои ритма — вехи мук,
Она почти погостом стала.

Я умирал и воскресал,
Очнувшись, молча ставил точку
И смерти под ноги бросал
За костью кость — за ночью ночку.

Потом, зимы осилив тьму,
Я встал, весны услышал звуки.
Они всегда слышней тому,
Кто знает, что такое муки.

Не горько и в гробу лежать,
Когда иссякли силы в теле,
А горько, если мир опять
Застонет в смертной той постели.

Вкруг солнца снова я лечу
В сплошном вращении событий.
Я самого себя хочу
Продолжить на земной орбите.

Еще один, другой виток…
Кружись по правилам науки,
Земля — любви моей исток!
Я знаю, что такое муки.

Рожденный заново на свет,
Я палкой, непривычно робок,
Нащупывая нити тропок,
Пишу тревожный свой завет.

Пишу: «Не для того, поверьте,
Я встал, чтоб тлением дышать,
А для того, чтобы опять
Следить за происками смерти».

Пишу, свидетель многих бед,
Сиротских слез, войны, разлуки, —
Да будет счастлив белый свет!
Я знаю, что такое муки.

Заглох тот дом, что был моим гнездом,
Что вывел в мир и радость и беду мою.
Не вечно все под месяца серпом,
Хоть вовсе и не жнет он… Так я думаю,
Шагая по проселку с посошком.

Мой след, полсотни лет тому назад
Друживший с тропкой школьною, беспечною,
Зарос травой зеленой… И, конечно, я
Не попрекну траву. Она, сердечная,
Тут ни при чем. Я травам с детства рад.

Электростанция над речкой синею
С былою мощью в сорок киловатт
Не светит больше. Годы так летят,
Что, кроме мачт высоковольтной линии,
В ее судьбе никто не виноват.

Комбайн — властитель в мире полевом —
Привел серпы к полнейшей непригодности.
Не вечно все. Хоть конь и полон гордости,
Но ведь и он во власти безысходности —
Вчерашний всадник нынче за рулем.

Все изменилось — луг мой, лес мой лиственный,
Старею я. Здесь нет вины ничьей.
Так пусть плывет над местностью моей
Серп месяца, — давно уж не таинственный! —
Единственный на жатве наших дней.

Мне снился сон:
по травам запыленным
бродил мой сын,
и рвал мой сын цветы.
Шумели тучи в небе полуденном,
как в паводок плывущие плоты.

И дождь свистел сквозь молнии кривые:
тяжелый,
электрический,
степной.
Зловещи были стрелы огневые
над узкою младенческой спиной!

Такое вдруг желание настало —
бежать за ним,
бежать всю даль пути
и от грозы —
во что бы то ни стало —
испуганного мальчика спасти…

Но что это?
Дороги прояснились:
ни ветра, ни метели дождевой…

Я спал в снегу.
И мне фиалки снились.
И милый сын. И домик под Москвой.
Неясное душевное томленье
щемило сердце сонное. И я
открыл глаза.

Свинцовая струя
свистит вдоль штыкового острия:
идет в атаку третье отделенье!

Роса еще дремала на лафете,
когда под громом дрогнул Измаил.
Трубач полка —
у штаба —
на рассвете
в холодный горн тревогу затрубил.

Набата звук,
кинжальный, резкий, плотный,
летел к Одессе,
за Троянов Вал,
как будто он не гарнизон пехотный,
а всю Россию к бою поднимал!

Усталая,
но гордая осанка.
И узелок дорожный за спиной.
Гадала мне гречанка-сербиянка
в Саратове на пристани речной.

Позвякивали бедные мониста
на запыленном рубище ее.
Она лгала.
Но выходило чисто,
я слушал про свое житье-бытье.

И делал вид, что понимаю много,
хотя она мне верила с трудом.
Тут было все:
и дальняя дорога,
и беспокойство,
и казенный дом,
тут были встречи,
слезы и свиданья,
и радости,
и горечь женских мук, —
все,
без чего немыслимо гаданье
в такие дни на пристанях разлук.