Антология - Советская поэзия. Том второй

В лесу деревья узнают меня,
тут земляника на прогретом склонце
выглядывает из травы, маня,
налитая целебной плазмой солнца;
в полях дивлюсь пчелиной ворожбе,
конь дружелюбно ржет на изволоке,
вновь меж людьми и мною биотоки —
я возвратился к самому себе.

Все, все во мне органно, как в борьбе,
раскованно, как в пору ледохода,
и словно плодоносит, как свобода, —
я возвратился к самому себе.

Ни близких, ни друзей, ни слуг.
Ночь ломится. И звезды тьму прогрызли,
И две свечи горят остро, как мысли,
раскрыто зренье, и разомкнут слух.

И вновь строка — тропа бегущих дум —
пресеклась. Образ слеп. Свершенья наги.
И белая депрессия бумаги
в оторопелых фразах… Он угрюм.

И вновь в тиши ознобной пять голов,
все неотступней наважденье мреет:
…веревки рвутся — Муравьев, Рылеев,
Каховский заживо упали в ров.

Как истерично генерал кричит:
«Скорей их снова вешайте! Скорее!»
О, палачом поддержанный Рылеев, —
твой голос окровавленный звучит

сквозь барабан и сквозь кандальный лязг:
«Так дай же палачу для арестантов
твои — взамен веревок — аксельбанты,
чтоб нам не умирать здесь в третий раз».

А было утро, солнца был подъем!
Веревки даже сгнили в этом царстве,
тут казнь — пример, тут каторга — лекарство,
свобода в паре с дышлом под кнутом.

Ни жить, ни петь, ни говорить, ни спать…
К рисункам со строки перебегает
перо — и виселица проступает,
и петли — окна в смерть… Их пять, их пять

повешенных, и рядом, словно вздох,
приписка — шепотом: «И я бы мог…»

На косогоре избы батраков,
Подпертые заборами,
Голодом,
Ожиданием перемен,
Стоят, надвинув дырявые картузы стрех.

Кто-то швырнул им
Серебристый грош месяца,
Но он не задержался
И зазвенел где-то
На самом дне их нужды.

О, как темна «Восточных кресов» ночь!
Одни пожары в ночь такую видишь.

Придем мы, деревня, твои дудари,
Не с нищенской песнею к дому, —
Смычком золотистым на струнах зари
Сыграем совсем по-другому.

Присядем тогда мы на новый порог
С веселым и ясным обличьем,
Хоть многих певцов средь этапных дорог
Уже никогда не отыщем.

Ты свесишь чуприну соломенных стрех
Под шум вековечного бора,
И выплывут звезды на синий ночлег,
На синие с черным озера.

И кинут серебряный невод на дно,
В рыбачьи глубокие тони,
Где трепетный месяц в речушке родной,
Захлестнутый волнами, тонет.

Тогда и дорогу, и старый погост,
И этот синеющий вечер,
И песню родную пригоршнями звезд
Осыплет октябрьский ветер.

Исчезнут туманы с дорог и низин,
Платок свой накинет, играя,
На царственный гребень сосновых вершин
Стыдливо заря молодая.

Придем мы, деревня, твои дудари,
Не с нищенской песнею к дому, —
Смычком золотистым на струнах зари
Сыграем совсем по-другому.

Вы спрашиваете — чем я могу быть полезен,
Если не умею стоять на голове,
Забавлять и смешить публику,
Ходить по канату под куполом цирка,
Прикидываться, что не вижу преступлений
и подлости?

Простите, напрасно я вас потревожил,
Я — человек, умеющий делать
Только простейшие вещи —
Из горстки земли выращивать хлеб,
Из сердца — песни.

Только что схлынут потоки
С горок, со склонов, с бороздок,
Только попотчуют соком
Нас молодые березы —

Труд начинается сразу
С утренних зорь до вечерних.
С машинно-тракторной базы
Едут с горючим цистерны.

Пьют из них мощные кони —
Тракторы, автомобили,
Будто их на перегоне
Пыль и жара утомили.