Шицзин

Рукав опушен твой пантерой по краю.
Ты с нами жесток — мы в труде изнываем
Другого ужели нам нет господина?
Мы старую верность тебе сохраняем

То дикие гуси крылами шумят,
К могучему дубу их стаи летят —
На службе царю я усерден, солдат. |
Я просо не сеял, забросил свой сад.
Мои старики без опоры... Мой взгляд
К далекой лазури небес устремлен:
Когда ж мы вернемся назад?

То гуси, шумя, направляют полет,
Туда, где жужуб густолистый растет.
Нельзя быть небрежным на службе царю —
Я просо засеять не мог в этот год.
Отец мой и мать моя, голод их ждет!
Когда, о далекое небо, скажи,
Конец этой службе придет?

Пусть гуси свои вереницы сомкнут,
Слетаясь на пышный, развесистый тут.
Нельзя нерадиво служить — ив полях
Ни рис, ни маис в этот год не растут.
Отец мой и мать где пищу найдут?
О дальнее синее небо, верни
Солдату привычный труд!

Разве можно сказать, что я сам не имею одежды?
Семь различных нарядов теперь у меня;
Только эти, тобою дареные ныне одежды
Будут много удобней и лучше, поверь, для меня.

Разве можно сказать, что я сам не имею одежды?
Но различных одежд было шесть у меня.
Только эти, тобою дареные ныне одежды
И теплей, и удобней нарядов, что есть у меня.

Вот одинокая груша растет,
Влево она от пути.
Милый ко мне, одинокой, домой
Все собирался прийти.
Сердцем моим так люблю я его!
Чем напою, накормлю я его?

Вот одинокая груша растет,
Там, где пути поворот.
Милый ко мне, одинокой, домой
Звать на гулянье придет.
Сердцем моим так люблю я его!
Чем напою, накормлю я его?

Прочно окутан терновник плющом,
Поле с тех пор зарастает вьюнком.
Он, мой прекрасный, на поле погиб —
Как проживу? Одиноким стал дом.

Плющ протянулся — жужубы укрыл,
Вьется на поле вьюнок у могил.
Он, мой прекрасный, на поле погиб —
Я одинока, никто мне не мил.

Рог изголовья [168]красив и, как свет,
Блещет парчой покрывало — и нет
Мужа со мной, мой прекрасный погиб,
Я одиноко встречаю рассвет.

Летние дни без конца потекут,
Будут мне зимние ночи долги...
Кажется: минут века, лишь тогда
Снова я свижусь с моим дорогим [169].

Будут мне зимние ночи долги,
Летние дни без конца потекут...
Кажется: минут века, лишь тогда
С ним обрету я в могиле приют.

Часто сбором я лакрицы занята
На вершине Шоуянского хребта [170].
А что люди говорят,— всё лгут они,
Этим толкам не доверься ты спроста,
Эти речи, эти речи отклони!
Не считай их сплетни правдой, помяни:
Всё, что люди ни болтают, лгут они —
Что их речи?—Толки лживые одни!

Собирала там я заячью траву,
Я ее под Шоуяном рву да рву.
А что люди говорят,— всё лгут они,
Ты не верь, не слушай лживую молву.
Эти речи, эти речи отклони.
Не считай их речи правдой, помяни:
То, что люди ни болтают, лгут они —
Что их речи? — Толки лживые одни!

Собирать мне репу в поле там опять,
На восток от Шоуяна собирать!
А что люди говорят,— всё лгут они,
Ты не верь, не надо сплетням их внимать.
Эти речи, эти речи отклони.
Не считай их речи правдой, помяни:
Всё, что люди ни болтают, лгут они —
Что их речи? —Толки лживые одни!

Гром колесниц все слышней и слышней;
Белые пятна на лбах у коней.
В горнице мужа не вижу еще,
Только слуга наш по-прежнему в ней.

Вижу сумах я у горных высот.
Вижу в низинах каштан у болот.
Только супруга завидела я,
Рядом садимся, он гусли берет.
Радость ужель мы не вкусим теперь?
Старость настанет, и время уйдет.

Вырос на взгорьях возвышенных тут,
Тополи там по низинам растут.
Только супруга завидела я,
Рядом садимся мы, шэны поют.
Радость ужель мы не вкусим теперь?
Смерть приближается, годы уйдут!

Черная блещет железом четверка дородных коней,
Собраны в руку возницы три пары поводьев-ремней.
Князь в колеснице сидит, и любимые слуги его
Ныне охотиться будут и вслед выезжают за ней.