Гауссу Диавара - Черные звезды

Я испил свою чашу —
Этот кубок из обожженной глины
С нехитрым орнаментом по ободку:
Крестики и кружки.
Я испил свою чашу —
Сдобренный виденьями,
С разводами горечи
И радости
Терпкий напиток,
Красный.
Я испил свою чашу —
Чашу любви.
Там вечно бунтует вино молодое,
Бродят затмения там,
И кто-то рыдает,
И кто-то смеется,
И кто-то молчит…
Я испил свою чашу.
Я выпил ее до дна
И разбил.
Я выпил ее,
Отшвырнул
И разбил о низкую тучу.
А может, о солнце…
И вот,
Обновленный,
Я в новом кругу,
И голова моя кружится
От новизны,
От невиданной,
Новой картины.
Плачь, мое сердце!
Пусть твои слезы
Падут на желтый песок
Прошлого моего —
И выстрелит стебель тугой…
Ты,
О припавший
К чаше любви и жизни,
Не обожги
Жаждущих губ!
Выпивший залпом
Быстро уходит.
Так пей, но медли,
Припавший!

Время витает
Над желтым песком…

О скорбные глаза собаки!
Когда бы столько горечи
Умещалось в глазах человека,
Который свои печали
Поверяет себе
И другим!

О скорбные глаза собаки!
Всегда вы меня трогаете
Немою своею тоской.
В вас —
Всё то,
О чем молчит ваш хозяин,
Словами сказать не умея…

Умер день…

И с неба бронзового —
Синего и розового,
Распластанного над землей,
Как окаменевшая Сахара,—
Пала звездная тень
На круглые хижины деревень.

Умер день…

Ветра вечернего пальцы
Пальмовые прически портят.
Птицы — пальм постояльцы —
Взволнованно вертятся на ветках.
Стоят
Мечтательные цапли.
Над крышами дымы, как сабли,
Стоят
Недвижно.

Умер день…

Вот прилетело эхо:
Это
Гребцы на пироге,
На прохладной речной дороге.
Там выныривают из желтого ила
И плывут,
Качаясь на серой волне,
Зеленые крокодилы…

Умер день…

Вижу я
В полумраке вечера,
Как идут к своим хижинам
Мужчины и женщины.

Ночь луну выкапывает,
На небо выкатывает…

Дождь… Это август плачет.
Как грустно мне, одиноко.
Как глухо гроза грохочет
В черной кузнице неба!..

Веди, одиночества идол,
Меня по своим владеньям.
Там белые змеи молний
Ползут по тропам небесным.

Где мое черное солнце
Над зеленой девочкой-пальмой?
Мир утонул в тумане…
Идем, одиночества идол!

Август льет свои слезы…
Опускается на плечо мне
Желтый лист, как больная птица.
Я один в лесу подмосковном.

Ветер щиплет, как струну,
Ветвь тугую пальмы старой.
Так колеблет тишину,
Так звенит моя гитара.

Ветер водит хоровод
Юных пальм, и гнутся ветви.
Он о счастье нам поет,
Музыкант бродячий — ветер.

Он таился меж ветвей
Лишь по скромности своей.

Шел охотник,
Ночью шел охотник.
В самой чаще леса,
В самом сердце,
По самым высоким,
Самым желтым травам.
Тишь такая —
Словно нету слуха
У охотника,
и у зверя,
И у птицы,
и у ящерицы.
Словно все оглохло —
Ночь и травы,
дичь и звезды, —
Вот ведь тишь какая!..
Ночь внезапно вздыбилась до дна,
Хрустнула, как ветка, тишина:
Выстрелил охотник — впереди
Что-то шевельнулось на пути,
В самой чаще леса,
В самом сердце,
В самых высоких,
Самых желтых травах…
И увидел охотник
Обезьянку
Над своим детенышем убитым.
Мать глядела круглыми глазами,
Мать хотела сказать,
Да не умела:
«Ты зачем убил его, прохожий?
Что тебе он сделал дурного?
Он бы полюбил тебя, прохожий,
Если б ты унес его в кармане
Серой куртки, сделанной из кожи
Друга моего — гиппопотама…»