Октавиан Август - Поздняя латинская поэзия

Не пропущу и тебя, кормилица наша Толоза, [163] Город назван кормилицей как место учения Авсония. —
Ты обнеслась широкой стеной, кирпичной оградой,
100 А под стеною течет прозрачным потоком Гарумна,
Много вокруг тебя племен раскинуло пашни
Между сосновых Севенн и снежных высот Пиренейских,
Где аквитанский народ с иберийским сомкнулся народом;
Ты из себя начало дала четырем поселеньям, [164] Четыре поселения — по-видимому, пригороды, жители которых не теряли толозского гражданства.
105 Но ни единым в тебе насельником меньше не стало —
Все, кто рожден от тебя, при твоем и питаются лоне.

Марсов Нарбон, твоя череда! Не ты ли названье
Дал провинции римской, по стольким простершейся царствам,
Соединив под собой поселян в столь многих поселках?
110 Где чередою долины лежат аллоброгов и граев,
Где италийскую грань отмечают альпийские кручи,
Где Пиренеи снегами легли меж ибером и галлом,
Где от Леманской волны рождается быстрая Рона,
Где под севеннской простерты грядой аквитанские пашни,
115 Где тектосаги живут, по-старинному званные «вольки», —
Все это было — Нарбон. Ты первый в Галлии принял
Тогу носящий народ и фаски проконсульской власти.
Что мне сказать о твоих берегах? о горах? о лагунах?
Что о народах твоих, столь разных и платьем, и видом?
120 Храм в стенах у тебя из паросского мрамора строен:
Так он велик и хорош, что его ни Тарквиний, ни Катул
С римских высот презирать не могли бы, ни Цезарь, который
Капитолийские кровли одел в золотое убранство.
Ты изобилуешь всем, что плывет от восточного моря,
125 От иберийских зыбей, от ливийских и сикульских хлябей, [166] Сикульские хляби — сицилийские.
Что по изгибам стремится речным, по морским перепутьям, —
Целый мир для тебя в одну стекается гавань.

Ах, как я долго молчал о тебе, мой собственный город,
Славный вином, полноводной рекой, достойным народом,
130 Нравом и острым умом горожан, и чтимым сенатом!
Можно подумать, что я оттого не назвал среди самых
Первых тебя городов, что почел тебя слишком ничтожным?
Нет! я недаром твой сын! я рожден не на варварском Рейне,
Не был мне колыбелью утес ледовитого Гема:
135 Здесь — моя родная земля, под ласковым небом,
Где орошенная почва свои расточает щедроты,
Долго длится весна, и зима теплеет под солнцем,
А полноводные реки у ног холмов виноградных
Бурным кипеньем своим подобны морскому приливу.
140 По четырем сторонам возвышаются стены, крутые
Башни возносятся ввысь, пронзая вершинами тучи;
Встали меж стен рядами дома, пролегли между ними
Улицы, дивные взору, и площади, подлинно плоски,
А на скрещенья путей глядят городские ворота.
145 Город разрезан рекой, питаемой струйками речек,
И наполняясь она приливной волной Океана,
Прямо навстречу очам несет судоходное море.
Хватит ли сил у меня описать знаменитый источник,
В мраморных плитах своих бурлящий, подобно Еврипу?
150 Как он обилен! как он глубок! как рвется наружу
В полном бассейне вода, подступая к двенадцати устьям
И не скудея ничуть, хоть ее и без устали тратят!
Вот у какого ключа пожелал бы раскинуть становье
Царь мидийский, чья рать осушала целые реки;
155 Вот какую во все города провел бы он воду,
Сам привыкший везде утоляться лишь влагой Хоаспа.
Славься, таинственный ключ, благодатный и вечный поилец,
Чистый, синий, глубокий, тенистый, прозрачный, журчащий!
Славься, добрый наш гений, целебный целому граду;
160 Кельты тебя Дивоной зовут, и ты подлинно дивен.
Не превосходит тебя ни Апон приятностью вкуса,
Ни чистотою Немавс, ни Тимав полноводным теченьем.
Пусть это слово положит предел моему описанью!
Рим стоял во главе городов, — Бурдигала да будет
Их замыкать череду на втором приметнейшем месте.
Это — родина мне, а Рим — превыше всех родин.
Риму — почет, Бурдигале — любовь; хоть консул в обоих,
Здесь я — жилец; тут моя колыбель, там — курульное кресло.