Михаил Марголис - Путь Горыныча [Авторизованная биография Гарика Сукачева]

«Велимир Хлебников, его изобретение особенного языка, слов – для меня было чем-то потусторонним. И Хармс, конечно. А еще Андрей Платонов, тоже со своим неповторимым языком. Я не просто был его поклонником, а буквально погибал в Платонове, в его «Чевенгуре» и «Котловане». «Котлован» для меня был и остается очень личностной вещью. Само это слово – всеобъемлющее. А произведение соответствовало моим черным, бездонным глубинам и оказывало на меня сильнейшее воздействие. Уносило к «дантовским» кругам ада, что были во мне. Да и до сих пор так. Хотя я не перечитывал эти книги двадцать с лишним лет, иногда в уме вдруг неожиданно всплывают цитаты, то из «Чевенгура», то из «Котлована».

Довольно быстро Сукачев познакомился еще с одним знаковым романом «восьмидесятников» – «Альтист Данилов» Владимира Орлова. Для этого и самиздат не требовался. Произведение в «олимпийский год» опубликовали сначала в журнале «Новый мир», а потом вышла и отдельная книга. Она у Гарика «до сих пор есть, вся растрепанная». Затем он штудировал Хемингуэя, Воннегута. «По ком звонит колокол», «Колыбельная для кошки», «Галапагосы»… А «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» – для него «вообще самый загадочный, колоссальный роман». Тогда у Игоря «была пора чтения, которой теперь нет». Естественно, он прочел и другое «загадочное, волшебное произведение» – «Мастер и Маргарита» Булгакова, где его внимание в большей степени занимали главы, связанные с Иешуа, нежели саркастическая бытопись нравов «сталинской» Москвы. «До кучи» он познакомился и с Новым Заветом, и с дзен-буддистской литературой. Но глубоко в религию Гарика никогда не заносило (даже друг Охлобыстин впоследствии его туда не втянул). Сукачев – человек абсолютно секулярный, но не чуждый метафизике, как любой поэт и музыкант. Разговаривает в песнях с ангелами, носит фенечки и кольца не просто для украшения, а что-то символизирующие, делает себе татуировки. Это к нему пришло постепенно. Он сам признавался, что ко всему сверхъестественному и мистическому в юности был равнодушен. А с годами «стал убеждаться, что существуют понятия «судьба» и «предначертание». И что есть некие субстанции, которые просто не укладываются в голове». Иногда, на мой взгляд, на этой стезе его заносит: по-мальчишески дерзко или по-актерски. Очередной его жест, фраза или знак кажутся легкомысленными или нарочитыми, однако Гарик готов отстаивать их правоту и органичность. Вот фрагмент одного из наших с ним разговоров семилетней давности:

– Портрет Сталина ты наколол себе на грудь, следуя словам «Баньки по-белому» Владимира Высоцкого?

– Да.

– Это театральный жест?

– Почему театральный? Захотел это сделать – и сделал. Меня с этой татуировкой в гроб положат. «Ближе к сердцу кололи мы профили, чтоб он слышал, как рвутся сердца».

– Но Сталин фактически одно из воплощений дьявола?

– Чтобы думать о Боге, он всегда должен быть рядом. Любая татуировка, сделанная мужчиной в зрелом возрасте, имеет некий метафизический смысл.

– Не думал, что такое тату на твоей «левой груди» выглядит для многих не менее оскорбительно, чем перформанс Pussy Riot для прихожан храма Христа Спасителя?

– Согласен. Минувшей зимой был в Таллине на гастролях. Зашел в гостиничный бассейн и, когда разделся в душе, заметил, как странно, даже с каким-то испугом на меня смотрели два пожилых эстонца.

– Ну вот. А кто-то выйдет на сцену, допустим, с татуированным профилем Гитлера.

– Ну, давай не будем путать Гитлера и Сталина. Сталин не делал лагерей смерти.

– Что же такое ГУЛАГ?

– Просто тюремные лагеря. Туда не привозили эшелоны людей, которые шли в печи.

– Столь ли принципиально, каким образом десятки тысяч человек загонять в могилу: сожжением или мучительным долгим истязательством?

– Нет, разница есть. Я разделяю эти вещи. О Сталине можно говорить не только как об изверге рода человеческого, тиране. Все значительно сложнее. Я в прошлом году в Канаде сделал себе на плече еще одну татуировку, и местная девушка, мастер по тату, когда я спросил ее, знает ли она, кто выколот у меня на груди, сказала: «Да, это Сталин, его кололи заключенные на зонах, чтобы туда не стреляли».

– Так ты Сталина как свой оберег наколол?

– Да. У зэков в сталинские годы было поверие: если выведут на расстрел, ты рванешь рубаху на груди, взвод увидит портрет Сталина, и тебе не выстрелят в сердце. Значит, появится шанс выжить. А дважды не расстреливают. Это такая романтическая штука. Все урки сентиментальны.