Array Антология - До горизонта и обратно

Туман над тихой речкой,
уснувший поплавок
и стелется беспечно
от костерка дымок.

Сижу и вспоминаю
друзей, слова, года…
и вновь не успеваю
прийти к себе туда,

на тот забытый берег,
где синий лес вдали,
где ветер еле-еле
качает ковыли.

И, видимо, не скоро
увидеть суждено
черешню у забора,
знакомое окно…

Не для меня сегодня
туманы на лугу
и лодка возле сходней,
и удочки в углу.

Ночь, утро, вечер, дом, работа.
Привычный каждодневный круг,
где чувства входят в часть расчета,
а напоказ лишь позолота,
как щит от бесконечных вьюг.

Уставшее лицо вокзала.
И снова поезд в мой январь.
Там нет конца и нет начала…
Но будут вечно: «…рябь канала,
аптека, улица, фонарь».

Жизнь моя – одни убытки
и потери, жди-не жди.
Неудачные попытки,
в прошлом крепкие напитки…
И прощальный скрип калитки,
будто стон больной груди.

Лист последний тихо кружит
над моею головой.
И транжиры – злые стужи,
тратят всех, кто мил, кто нужен…
Тишина и мрак все глубже,
тяжелее надо мной.

Желтый лист, и тот без даты…
Ничего другого нет, —
нет ни дерева, ни хаты,
все ушло, ушло куда-то…
А ведь помнишь, был когда-то
у листа зеленый цвет.

Хатки, маленькие хатки
средь высоких тополей,
вы мне сестры, вы мне бра ́ тки,
вы души истертой латки,—
так печалитесь о ней.

Вы печалитесь о всяком,
каждый дорог вам и мил…
Подоконнички не лаком,
а слезой да вздохом-ахом
вам Всевышний окропил.

Отвернусь я от соседок,
отвернусь от грустных лип,
увернусь от хлестких веток,
и услышу напоследок
у калитки тихий всхлип.

Хатки, старенькие хатки
средь высоких тополей,
вы души моей заплатки,
помолитесь же о ней.

Хорошо сидеть и слушать,
как поет в печурке вечер,
как танцует дождь на крыше,
оступаясь и скользя.
Как шальной какой-то ветер
(что не скажешь – он не слышит)
отнимает одежонку
у промокшего дождя.

Снова осень пришла, снова птицы летят
за теплом и едой в край чужой и далекий.
Опустел луг и лес, стал беззвучен закат,
и уже не дерутся за гнезда сороки.

Так и люди – куда-то спешат и спешат…
Словно птицы, стремятся в уютные дали.
Как до этого жили, так жить не хотят,
а хотят – чтоб без слез, без забот и печалей.

Я бы тоже ушел, позабыв и траву,
и камыш на пруду, и поляну меж сосен…
Я без них, может быть, как-нибудь проживу,
только как же она без меня – эта осень?

На северо-запад, на северо-запад
колеса толкают друг-дружку.
На северо-запад, на северо-запад, —
звякает ложка о кружку.

Пусть дома я числюсь в пропащих,
но вслед за судьбой и мечтой,
дорогой меня увозящей,
спешу, несерьезный, смешной…
куда-то на северо-запад,
под волны вагонного храпа,
под стук пустоты подо мной.

Две линии серого блеска
видны мне внизу из окна,
где шпалы, как ветки подлеска,
мелькают и только луна,
в своем одиночестве строгом,
чиста пред людьми и пред Богом,
висит неподвижно одна.

Дождик плачет, плачет, плачет,
делит мир на свет и мглу,
а печали в каплях прячет,
вниз скользящих по стеклу.

И, как время, он смывает
пыль, заботы, грусть и зной.
И назад не возвращает,
а уносит их с собой.

На окне, меж влажных стекол,
расплылась на блюдце соль.
…И уже почти не плохо,
и почти уже не боль.

И шумит уже потише
в одинокой пустоте
то ли дождь по старой крыше,
то ли чайник на плите.

Как тих ноябрь в своем начале,
он даже в лужах не хрустит
и, подражая мне, грустит
и, так же как и я, скучает,
и вроде любит, понимает…
И в путь со мной идти готов,
живя без гроз, без холодов,
но он судьбы своей не знает.
А как он нужен, золотой,
с теплом его, кошачье-рыжим,
с его росой, что ноги лижет,
с его, почти моей, судьбой…
И я бы взял его с собой,
да жалко – ведь умрет зимой.