Array Антология - До горизонта и обратно

В счастливом гаме вновь потонет дворик,
ворвется в душу светлая струя.
И почему в народной поговорке
из пушек бьют по славным воробьям???

Легка апрельская капель
и глубоки следы проталин.
Трех революций колыбель
от стылой одури оттает.

А дни уже не коротки,
подсохли хмурые фасады.
Исчезли с улиц ледники
мертворожденных дней Блокады.

Шуршит трамвайчик номер три
по рельсам – грязным и щербатым.
Внутри седой артиллерист
гармонь гоняет перекатом,

и сквозь маршрутный перезвон
знакомым вальсом довоенным
смурной вагон заполнил он,
как кровью ссохшиеся вены.

Остатки ржи стирая с рельс,
хоть и с натугой, но проворно
бежал трамвайчик сквозь апрель
и пел: – Я жив! Ты слышишь, город?!

Воды тихой Ижоры вливаются в Невскую вену
здесь, где часто разносят неведомый запах ветра.
Я сюда прихожу, изливая души откровения,
и рукою машу всем снующим в волнах катерам.

В низкий облачный свод упирается храм куполами.
Русский князь в черной бронзе вознесся над створом реки,
словно восемь веков не слизало истории пламя,
и считают секунды до дерзкой атаки полки.

Эту землю когда-то топтали незваные гости
и считали, что им нипочем всемогущий Сварог.
Но сбежали как псы, захлебнувшись немереной злостью,
не испробовав пыли исконных славянских дорог.

Вдруг представлю себе: поднимает волна деревяшку
от обугленной мачты затопленной шведской ладьи,
и как будто вминаю в песок иноземную пряжку
из камзола варяга, что дни здесь закончил свои.

Всколыхнется, как призрак, вдали мудрый старец Пелгусий,
и у плавней рогозных присвистнет ижорский дозор,
в позолотной воде охраняющий зори над Русью
от жестоких мечей, что несли лишь позор и разор.

Но внезапно прервет размышленья звонарь с колокольни:
вновь хлестнет Благовест, разогнав над Невою ворон.
Где-то в недрах груди время древней стрелою уколет,
и опять заскользит по страничкам блокнота перо.

Как человек, раскинув руки,
лежит и серебрится пруд.
И сквозь года, через разлуки
тропинки памяти ведут
на берег, в тень плакучей ивы,
где отдыхали старики…
И где еще пока что живы,
в замшелых камнях родники.

Там детство кружится листвою,
там юность дерзкая летит,
там я добрее был, не скрою,
но вот уже почти забыт
тех вечеров веселый хохот
и стук футбольного мяча,
и первых поцелуев шепот…
И все ж горит, горит свеча.

И оплывает теплым воском
на доски старого стола.
Она свой тихий свет неброский
почти до капли отдала.
Смотрю сквозь блики на пруду
на птиц, на дальний берег детства,
и видит Бог – я не найду
прекраснее от смерти средства.

Снег, как мог, подмел крыльцо,
пахло дымом старой печки,
свет дрожащий желтой свечки
освещал ее лицо.

Было тихо и тепло,
не хотелось шевелиться,
лишь ночной уставшей птицей
бился, бился снег в стекло.

Холода идут, холода…
Небо хмурится снежной мглой.
На деревья и провода
налипает иней седой.

Без печалей и без тревог
по брусчатке ломкого льда,
по дорогам и без дорог
холода идут, холода.

Вот уж в окна стучится беда
и уносит тепло твоих рук, —
холода, пришли холода
неприкаянностью разлук.