Array Антология - До горизонта и обратно

Горбатый старенький поселок
лежит и нежится в пыли.
Луна качается меж елок,
на елках дремлют воробьи.

А утром по поселку чинно
идет на службу почтальон,
пыхтит, не торопясь, машина —
везет начальника в район.

Под вечер тихие старухи
с мольбой к часовенке идут.
Идет калека однорукий,
коровы с пастбища бредут…

Но в дождь, скользя в грязи, по лужам,
не многих встречу на пути.
Не потому, что стал не нужен,
а потому, что не пройти.

Мне цапли нравится полет —
неспешный и совсем не гордый.
Со мною пес, задравши морду,
в кустах лежит и тоже ждет.

А цапля черной запятой
торчит одна на глади плеса,
то вдруг кавычкой, то вопросом
появится в траве густой.

А я все жду – когда, когда
свист крыльев серых и огромных
и тихий шепот листьев сонных
соединит в себе вода.

Но, видно, на свою беду,
в мечтах и снах, как в муках вечных,
я с ней то в небе бесконечном,
то в тине теплой… счастья жду.

Лениво смотрит небо, равнодушно
на все, что расположено внизу.
Ему так было хорошо в грозу,
а вот сейчас – невесело и скучно.

Как одиноки осенью деревья.
На голых ветках мерзнет серый мох.
И тихо так… А может, я оглох
от одиночества и невезенья?

Но, видимо, уже не до ремейка,
пусть даже переделка и проста.
И остается зябнуть у куста
пустая мокрая скамейка…

Что нету истины в вине,
про то читал не на бумаге.
Давно, с собой наедине,
я понял: правды в жизни две,
а вера – вера для отваги.

Смотрел я в голубую даль,
но между волн не видел впадин.
И было мне до боли жаль
и беспредметную печаль,
и жизнь без горестей и ссадин.

В шторма я парус поднимал.
Я слышал мачты стоны, скрипы…
Встречал легко девятый вал…
Но вдруг сегодня я узнал,
как сладок дома чай из липы.

По сонным крышам, по дворам, по лицам
веселый ветер утром пробежал.
Его давно уже весь город ждал, —
и дворник Коля, и в кустах синица…

А ветер радостно стучался в двери,
из рук хозяек вырывал белье,
шутил, смеялся, что-то пел свое…
И вдруг – так захотелось в счастье верить!

Когда от солнца задышали крыши,
а грязный снег фиалками пропах,
тогда, в калошах новых на ногах,
я двери настежь отворил
(я ничего не говорил)
и в день весенний, улыбаясь, вышел.

Сколько в прошлом было интересного…
Даже курсы в наркодиспансере.
А сейчас лишь в области словесного
я живу в той чудной атмосфере,
от которой нам остались кубики,
гильза, ножик, тети-Лялин бантик,
запахи еще… так пахли бублики,
те, которыми нас угощал солдатик.
Время не течет, оно ведь дро ́ бится —
было три восьмых, вдруг сразу —
пять десятых…
А душа горит, душа коробится,
глядя на конец шестидесятых.
Ну зачем было идти с плакатами
мимо мест холодных и осенних, —
никакими красными заплатами
не прикрыть нам пражских лиц весенних.
А потом «запор» семидесятых, —
диссиденты, высылки и тюрьмы…
Вновь все повторяется в ребятах,
вновь на перекрестках жгутся урны.
Вновь бегут, клянут ее… жестокую,
травят вновь со злобой злого быдла.
Ну а те, глазами с поволокою,
смотрят вниз и им оттуда видно,
сколько было в прошлом интересного…
даже курсы в наркодиспансере.
И зачем мы, в области словесного,
кружимся на этой карусели.

Друзья уходят…
Уходит вечер.
Друзья уходят,—
не будет встречи.

Тоска, над краем
проходят люди…
Мы что-то знаем,
Кого-то любим.

Друзья уходят.
И только ветер…
Друзья уходят,
как всё на свете.

И только эхо
улыбок, звуков
слезой и смехом
застонет глухо.

Дней осенних череда,
словно поезд, вдаль уходит.
Ничего не происходит…
Только плещется вода.

Только мокрый от дождя
греется в подъездах вечер,
ищет что-то в лужах ветер,
ничего не находя.

И как память о тепле
той давно забытой встречи,
догорают тихо свечи
на неубранном столе.