Array Антология - Тропинка в дивный сад

Сжигающий и листья, и тетради —
повремени сводить концы на нет,
перелистни страницы дальних лет,
мелькающих, как лица на параде.
Еще и запах вихрем не украден,
еще звучит под Солнцем Неба цвет,
еще струится первозданный свет
поэзии в неконченной балладе.
О живопись и звукопись времен,
истекших кровью боевых знамен
ловлю твои звучанья и значенья;
Бушует ветер на пустом юру,
и охраняя Памяти свеченья,
я разложу костер мой на ветру.

Не я ли твой предел…
еще?
речений
венчально
неотъемлемой
отчизны,
истекшей страхом
на излете мысли;
ах,
лунным светом
естества
глагола
касаясь сущности;
еще?

Я разложу костер мой на ветру
и тихо поведу с Огнем беседу,
и мысленно, по огненному следу,
восстановлю недетскую Игру:
Гори-гори, Огонь, мой ясный друг!
язык твой вещий уподоблю бреду —
высокому, как Сполох, как… ПОБЕДА! —
на миг все прояснившая вокруг.
Погиб поэт! – и жалуется лето
на то, что смерть поэта столь нелепа,
и дым, как саван, стелется окрест;
но смерти вопреки, но жизни ради
среди берез – не вдов и не невест —
сегодня Осень в свадебном наряде.

Сегодня Осень в свадебном наряде,
на ней багрец и золото горит,
яснее утра Зарево ланит,
и глубина бездонная во взгляде.
Но не к лицу ручьящейся наяде
убор столь пышный и степенный вид —
звенит волшебный голос и струит
лучей прозрачных огненные пряди.
О Лореляй! О призрак на пути
пловца! Пока не поздно – отпусти,
останови зловещее мгновенье!..
последние усилья соберу
и – обогну тот камень преткновенья;
а завтра, может статься, я умру.

А завтра, может статься, я умру.
не то чтоб мнилось смерти приближенье,
но где-то же настигнет на миру
последнее души преображенье.
Одолевая времени круженье,
мы все гостили на хмельном пиру
созвездий, – но ни кисти, ни перу
не превозмочь земное притяженье.
Пусть так! Но живы ветры на земле,
и не уснут костры в сырой золе,
но вечно будут жечь своим сияньем;
И Музыки Стихия не умрет,
покуда над землей – из года в год —
горит Октябрь любви воспоминаньем.

Горит Октябрь любви воспоминаньем
В тумане дней и шорохе ночей,
И чистый Голос, явственно Ничей —
Манит меня последним упованьем.
Я именем Тебя или названьем
Запечатлею в памяти моей —
Ни высший суд, ни суд моих друзей
Заведомо не освятит признаньем.
Но что мне в том, простишь ты или нет
Огонь, летящий через бездны лет,
Сжигающий и листья, и тетради?
Я разложу костер мой на ветру:
Сегодня Осень в свадебном наряде,
А завтра, может статься, я умру.

Еще…
Дай дани дали в длани отворенной!
Исторгни сути,
Нежно
Озаренной,
Восторженное пламя новизны!
Еще?
Распеву
Царственных
Успений
Воскресен ход:
СПАСИ!
Еще?
Х р а н и.

Четвертый день стоит моя погода у моря
без движенья… Светит ярко,
слепит глаза, макушку напекает и шепчет:
«Лето, лето разгорелось, ты слышишь? —
Слышу. – Видишь? – Вижу: лето…» —
но куртки не снимаю. Жалко. Лень.

На бугорке у школы номер три трава зеленая пробилась
возле серой, пожухлой, прошлогодней…
И отворились худенькие глазки всех прошлых лет —
желтеют молчаливо, мерцают неизбывно…
Меж их ресниц снуют и копошатся плеяды мух и мошек,
совершая телодвижения и перелеты…

Плешивый пес нагаевский [1]приплелся и сипло задышал
незлобной пастью, блестя
на солнце влажными очами, – нюхнул траву – и дальше
затрусил вдоль улицы,
покато льнущей к морю.

У моря утром выводок школярский художников:
воткнули табуретки
в песок, еще упругий по отливу,
и зябликами зяблыми расселись,
сгруппировались:
нюхают волну.

Медуз останки в чешуе медовой морской капусты,
брошенной на берег
холодной кистью утренней волны…
В лучах от снега сопки марчеканской* —
лилово-изумрудным переливом,
янтарно-леденцовым мокрым блеском —
на трапезу открытия сезона —
влечет и мириады первозданных июньских мух,
и взор освобожденный художника тюрьмы…