Лариса Миллер - Средь бела дня

Мой ангел — он всё непременно устроит.
Устроит, уладит. Ну что ему стоит?
И кто мне надежду на это внушил?
Уж точно не тот, кто когда-то здесь жил.
Ведь тот, кто здесь жил до последнего вздоха,
Он кончил, как все. То есть, грустно и плохо.
Но в голову мне почему-то взбрело,
Что ангел вот-вот мне протянет крыло
И грустных вещей ни за что не допустит,
Не бросит меня и крыло не опустит.

О как жизнью пропахла весна,
Свежим ветром, живительной влагой,
И стихи, вдруг расставшись с бумагой,
Той, что им и пресна, и тесна,
Устремились туда, где крыла,
Дымка вешняя и медуница.
И совсем загрустила б страница,
Если б тень туда не забрела,
Тень от крыльев, от влажной ольхи,
Заменив хоть на время стихи.

Я с ног валюсь. Устала адски.
Но, Бог ты мой, какие цацки
Весна с собою принесла.
Все эти цацки без числа
Готова я делить по-братски
С любым, кто топает со мной
Бок о бок по тропе земной:
Ему — все трели и форшлаги,
А мне — все влажные овраги,
Все медуницы до одной.

Точка, точка, тире, точка, точка —
Родилась только первая строчка,
Но уже есть намётки второй —
Столь же трепетной, столь же сырой.
И пускай она будет сырая.
Жизнь её сочиняет, играя
Птичьим горлышком, птичьим пером,
Чтобы в воздухе вешнем, сыром
Возникали, как плод озаренья
Строки зыбкого стихотворенья.

Пожары, взрывы там и тут,
А люди, знай себе, живут,
Весь мир — пороховая бочка,
А люди в нём живут и точка.
Живёт не этот, так другой,
Такой же, в общем, дорогой
И драгоценный, и родимый,
И крайне здесь необходимый,
Как, впрочем, все до одного,
Кто жил на свете до него.

Ну вот и мы умудрены,
И мы познали груз вины
И гнёт любви, и вкус страданья,
И горечь позднего свиданья,
И жизни праздной благодать,
И полный тягот год недужный,
И знаем, чего стоит ждать,
И знаем, чего ждать не нужно.
И, Боже, как прекрасно жить
Вот так, с открытыми глазами,
Умея пренебречь азами
И не боясь утратить нить.
Какой бывает тишина
И как она взрываться может,
Когда душа искушена,
Когда кусок немалый прожит,
Когда знакомо всё кругом —
Листа осеннего прожилки,
Пушок у сына на затылке
И лестница при входе в дом.
И я, распахивая дверь
И точно зная, что за нею
Ждала вчера и жду теперь,
В неё вхожу, благоговея.

Мне говорят и говорят,
А я, не вслушиваясь, вторю,
А я иду дорогой той,
Которая уводит к морю.
Оно качается вдали —
Я упаду в него с разбегу,
Всё то, что было до сих пор,
Земное всё, оставив брегу.
Тропа петляет без конца,
И я то в гору, то под гору —
То нету синей полосы,
То вновь она открылась взору.

Всё серьёзно — каждый шаг, каждая улыбка,
Как в младенчестве гремим крашеною рыбкой,
Как ступаем по земле, как уходим в землю,
Как бушуем и клянём, как смолкаем, внемля.
Как прощаем, чем корим — всё весомо, свято,
А не только миг, когда, на кресте распятый,
Застывает надо всем Мученик Великий
С выражением тоски на бескровном лике.
Был Он свят и был велик до распятья, прежде,
Когда хаживал с людьми в будничной одежде.
Не в Голгофе лишь одной пафос и мученье,
Есть обычной жизни ход и судьбы теченье.
И не просто распознать, что есть миг обычный,
Что есть самый главный миг, самый патетичный.

Тоненькая женщина,
Жрица и пророчица, —
Ей любви нескованной
И свободы хочется
От канонов мрачного
Танца ритуального,
От всего усохшего,
От всего фатального.
И она по-своему,
Как умеет, борется —
То флиртует с ересью,
То усердно молится.
И в любви то хищница,
То голубка кроткая.
Вот она скользящею
Движется походкою.
Вокруг ног колышется
Полотно воздушное…
Кто же тебя выдумал,
Дщерь великодушная?
Кто же тебя выдумал,
Мелкая и злобная?
Сколько жертв спровадила
Ты на место лобное…
Без тебя немыслимы —
Чьё ты озарение? —
Ни любовь небесная,
Ни земное бдение.