Йост Вондел - Трагедии

Иа двадцати драм, сочиненных Вонделом после 1641 г., непосредственно с библейскими сюжетами не связаны лишь "Львинодольцы", "Салмоней", "Батавские братья" и "Фаэтон". Вплотную смыкаются с религиозной проблематикой, хотя опираются на более поздние, в той или иной мере исторические, сюжеты пьесы "Девы" (1639, об избиении гуннами одиннадцати тысяч дев в родном городе Вондела, Кельне), "Мария Стюарт, или Царственная мученица" (1646) и "Цунчин, или Гибель китайского господства" (1667). Одна пьеса ("Петр и Павел", 1641) написана на сюжет из "Деяний апостолов". Остальные двенадцать представляют эпизоды ветхозаветной истории. Этой традиции, прямо восходящей к средневековым циклам мираклей, драма барокко отдает щедрую дань (назовем хотя бы Кальдеропа). На подмостки выходят Люцифер, Адам, Ева, Ной, Иосиф, Самсон, Давид, Иевфай. Сам Вондел в пространных прозаических введениях к своим драмам (ср. подобные образцы в предисловиях к каждой из трех пьес публикуемой трилогии) неустанно доказывает правомерность выведения "священных" персонажей.

Вондел смотрел на мир в его многообразии через призму религиозности, что было вполне естественно для человека его эпохи. Так, не что иное, как "богоданная" свобода воли — исходная точка принципиального для Вондела понятия свободы — сам ход истории на его глазах насытил новым содержанием и утвердил по крайней мере в трех взаимосвязанных ипостасях: свобода совести, нациоиальная независимость, самоуправление народов. Вондел верил, что мир и свобода реализуются только вкупе друг с другом. Точно так же неразрывны идеи экуменизма и мира (см., например, стихотворное послание "Масличная ветвь Густаву Адольфу", наст, изд., с. 306). Подобная общая "сверхзадача" объединяет религиозные драмы Вондела (а "сюжетно" их большинство) не только друг с другом, но и со "светскими" (или, если угодно, "языческими"): с единственной вонделовой пасторалью "Львинодольцы" (1647), написанной по заказу амстердамского магистрата в канун Вестфальского мира (1648) (с эпиграфом: "мир — наивысшее благо"), трагедиями 1663 г. "Фиэтоп, пли Безрассудная дерзость" (на сюжет из "Метаморфоз" Овидия) и "Батав-ские братья, или Подавленная свобода", о непокорстве батавов, древних предков нидерландского парода, римскому владычеству; о драме "Салмоней" см. ниже, р связи с "Люцифером",

Не "нового бога", не "тихой гавани", не "эстетического в литургии" (есть и такие объяснения), а стойкой внутренней убежденности, всеобщего мира и гармонии, осуждения сребро- и властолюбия, заступничества за всех страждущих — путей к развязке материальных и духовных коллизий бытия искал Вондел.

1650 г. привнес известные перемены в жизнь Голландии. После неудавшегося переворота Вильгельма II статхаудерстио было упразднено, и власть в стране вновь полностью захватила крупная буржуазия, возглавлявшаяся "великим пенсионарием" Яном де Вигтом. В условиях отпустившей вожжи цензуры Вондел несколько лет с поражавшим современников трудолюбием работает над пьесой, которой суждено было стать вершиной его Драматического искусства, нидерландской драматургии в целом и одним из шедевров европейской трагедии. 20 октября 1653 г. на празднике в честь своего патрона гильдия св. Луки, объединяющая поэтов, живописцев и граверов, торжественно короновала Вондела "царем поэтов". По свидетельству первого биографа и одного из самых верных его учеников, Герарда Бранда, Вондел "вел себя во всякую пору безукоризненно. Платье всегда носил покроя обыкновенного, манеры держаться был скромной и сдержанной, и вместе о тем и достойной. Алчность или жадность были ему вовсе неведомы, и столь умерен был в питье, что ни одна живая душа не видела его хмельным. Но крепко любил, однако же, пряные кушанья и охоту к ним сохранил до преклонных лет" [397].

Таков, наверное, был Вондол, достигший своего творческого зенита. Правда, его "Люцифер" был тогда еще мало кому известен, ибо существовал только в рукописи, — но именно этой драме выпала на долю самая звучная слава. В ней, как ни в одном другом произведении Вондела, сконцентрированы характерные вопросы для его творчества: свобода воли, подчинение и неподчинение государственной власти, смысл бунта как такового — и, в частности, кара, надлежащая неправедному "статхаудеру", каковым титулом Вондел двусмысленно наградил своего главного героя Люцифера.

Критики прошлого столетия пытались отыскать прототипы "Люцифера" в истории. Недостаточно полагать (как русские исследователи творчества Вондела А. Шмидт, А. И. Кирпичников, знакомые скорее с переводом "Люцифера" на немецкий язык 1869 г., чем с его оригиналом), что мятеж "люциферистов" — всего лишь аллегорическое изображение войны северных провинций за независимость, а тем более будто бог — это испанский король, Адам — кардинал Гран-вела, а божий наместник Люцифер — статхаудер Вильгельм Оранский Молчаливый. Достаточно прочесть текст "Люцифера", чтобы убедиться в натянутости подобного утверждения: несмотря на ненависть Вондела к статхаудерству как таковому, Вильгельм Молчаливый остался для него национальным героем и кумиром на протяжении всей жизни, Люцифер же — персонаж отталкивающий, хотя и не лишенный импозантности; кстати, он не является первичным носителем зла, ибо к бунту его все время подстрекает "серый кардинал" Вельзевул. Уж скорее в Люцифере можно было бы усмотреть глубоко ненавистного Вонделу Маурица Оранского, или черты бесславно павшего в 1650 г. (вместе со статхаудерством как таковым) сына Фредерика Хендрика, статхаудера Вильгельма II. Для первых зрителей трагедии эта ассоциация, видимо, возникала. Усматривали в Люцифере и намек на "цареубийцу" Кромвеля. Образ этот вобрал многие типические качества буржуазного политика: своекорыстие, демагогизм, умение играть на чувствах толпы; склонность к колебаниям, к компромиссу с более сильным противником, мстительность, наконец, лживость и цинизм. Как заметил Р. М. Самарин, вокруг Люцифера Вондела "нет ореола трагического героизма, присущего Сатане Мильтона". Синтетический образ Люцифера, окруженного другими отпадающими ангелами, частью слепо повинующихся своему повелителю, частью еще и провоцирующих его на все более безумные поступки в неуемной жажде самовозвышения (см. диалог Аполлиона и Велиала в конце II действия), — может быть, самый яркий образ подобного рода в драматургии европейского барокко.