Инна Кабыш - Мама мыла раму

К нам равнодушна родина — Бог с ней,
и эта боль уже переносима.
И берег, что похож на берег Крыма,
теперь мне с каждым годом все родней.

Тот берег только издали скалист —
вблизи же он поблескивает влажно
и что-то, что совсем уже неважно —
подъем или отбой, — трубит горнист.

Там солнце светит, и звезда горит,
и смуглый мальчик что-то говорит,
и рыбаки вытаскивают сети,

и весело сгружают свой улов,
и так шумят, что мне не слышно слов.
Но мальчик не нуждается в ответе.

Юрий Гагарин был великий русский поэт:
Россия выпихнула его из себя в небо,
как в ссылку, как на Кавказ,
и он сел в карету, то есть в ракету, —
ибо путь ракет — поэтов путь, —
сказал: «Поехали!..» —
и улыбнулся своей гагаринской улыбкой.
И в этой улыбке была вся Земля,
все лучшее, что на ней есть,
«Земля в сиянье голубом»,
весть —
небу от человечества, —
потому что поэт — тот, кто говорит с небом,
словно языковой барьер, преодолевая земное
притяжение.

Сначала жаль только Татьяну,
потому что ее не любят,
и Ленского,
потому что его убивают.
А потом жаль Онегина,
потому что куда страшней,
когда не любят и убивают не тебя, а ты.
А потом — Ольгу,
потому что самое страшное —
убивать, не замечая, что убиваешь.
А потом — опять Татьяну,
потому что она любит того, кого убивает.
А потом — опять Онегина,
потому что он все-таки жив,
А потом жаль всё: «наше всё», —
потому что его убили.
А потом жаль всех нас,
потому что мы лишние,
потому что в России все живые лишние.

Несметность тел и неизменность душ.
Когда б могла я верить в эту чушь,
я б захотела быть не мотыльком,
не птицею, не рыбой, не цветком,
не горною вершиной, не звездой,
а женщиной. Причем, не молодой,
а между тридцатью и сорока:
не больше и не меньше. На века.

Об жизнь земную изувечась,
о всех, кто в ней — меж нас — гурьбой,
я знаю, для чего мне вечность
за гробом:
чтобы быть с тобой.
Здесь места нет,
где быть нам вместе,
но там, где ты мне будешь брат,
нет места ревности и мести…
…Жаль только, с братьями не спят.

А родина, как водится, одна,
а у нее нас много, слишком много…
И если на нее взглянуть со дна,
то до нее нам дальше, чем до Бога.

И нет нас там, где ищете вы нас:
в гробу железном нас искать нелепо,
последний в жизни выполнив приказ,
всем экипажем поднялись мы в небо.

…Такая смерть — что не собрать костей,
такая жизнь — где ничего не светит…
Россия, береги своих детей,
не то одна останешься на свете.

Не реки впадают в море —
в море впадает горе:
никогда его на карте не убавится…
Нынче самое большое море —
Баренцево.

Поскидали десантники,
словно формы, тела.
Улетели, касатики,
не дождавшись тепла.

То не ангелов пение,
не оркестр духовой —
это бабье терпение,
перешедшее в вой.

Кто-то скажет: «За Родину…»
Кто-то всхлипнет: «Зазря…»
И, подобная ордену,
загорится заря.

Дать бы всем: Богу — Богово
и царево — царю,
а всем прочим немногое —
вот такую зарю.

Станут младшие старшими —
в небеса из грязи.
Не торгуются с павшими:
все, что хочешь, проси.

Только мертвым, им пофигу:
что звезда им, что крест.
…В жизни есть место подвигу,
слишком много есть мест.

Снова в поле чистом кто-то стонет,
а над ним кружится воронье…
Никакая родина не стоит
тех, кто умирает за нее.
В небесах высокая награда
будет всем,
кто до нее дорос.
Видит Бог, кому все это надо, —
женщина не видит из-за слез.

Нет хуже месяца, чем ноябрь,
и нету места грустней России.
Собака воет как волк. Но я бы,
если б, конечно, меня спросили,
сказала: «Чтобы бежать в Египет,
нужна причина не дай-то Боже!..
А у меня и стакан не выпит:
Что ж я все так вот возьму и брошу?..»